Напротив, замечал Келли, «определенные виды систематически классифицируемых данных, имеющие общие компоненты», такие как календарные системы Мезоамерики, Океании и Евразии, указывают на высокую степень вероятности контактов, несмотря на то, что «в земле» нет ничего, что доказывало бы это. Такие элементы могут казаться местным произведением. Именно такая видимость делает возможным применение сравнительного метода и маргинализации истории.
Эти вопросы пришли мне на ум, когда, выйдя из логического равновесия, я ощутил тягу к исследованию андских представлений о второй половине системы с двойным родством, то есть космологической основы принципа происхождения по мужской линии. Из книг мне было известно, что этот материал содержал обширные знания, включающие использование символа молнии для обозначения мужского порождающего начала. Эта символика формулировалась в терминах культа Близнецов, связанных, в свою очередь, с огнем, Млечным Путем, и планетой Сатурн. Эти идеи были настолько неотделимы от технического языка мифологии, а их распространение по всему миру в пространстве и времени — настолько обширно, что они вынудили поставить эту проблему.
Я полагал, что имел дело с системой мышления, которая по причине своего особого способа формулировать астрономические наблюдения (где звезды — это животные, топография — уранография, планеты — боги, система — «мельница» и так далее) не могла изобретаться множество раз заново. Здесь был классический случай диффузии в таком огромном масштабе, что ее можно было бы увидеть невооруженным глазом. «В земле» ничего бы не было найдено. Тем не менее, насколько я мог бы судить, андская земледельческая цивилизация происходила именно от такой системы мышления. Я был на грани того, чтобы представить и написать о цивилизациях Америки нечто еретическое, возможно, даже безответственное.
Сколько существует современное изучение предыстории человечества, оно всегда основывалось на предположении, что замысловатые, повторяющиеся образцы ранних мировых цивилизаций — с их горами-храмами, камнями-центрами, преисподними, чудными «столпами» и «мельниками» — явились результатом человеческой природы в целом, а не распространения индивидуальных представлений людей. В таком ракурсе ранняя история народов мира выступает просто-напросто подсознательным проявлением структур человеческого разума.
Мои собственные изыскания привели меня к иному выводу. Цивилизации, основанные на авторитете мифов, активно стремились преодолеть ограниченность обыденного сознания людей, увлекая их в царство высшего Сознания, начертанного на небе. В таком деле бесспорно доступным предметом обмена были проявления человеческой природы в древности — например, «бессердечность» людей-ягуаров. Это стремление было чем-то «естественным» и «подсознательным». Мифы, похоже, устанавливали диалог с небесным образами, чтобы задать великие вопросы о природе и степени человеческой ответственности. Миф был сознательным.
Первый инструмент этих поисков, великая голографическая идея-форма о бракосочетании неба и земли, был больше, чем просто историческим событием; он на тысячелетия остался историческим событием — моментом, когда началось само Время. Его появление в Андах, очевидно, где-то в первом тысячелетии до н. э., подняло, так сказать, основные вопросы о дальности, смелости и мотивации путешественников в отдаленном прошлом. Путешествовать по земле, согласно этой голограмме, означало нести в сознании семена цивилизации. Все, что для этого требовалось, — это найти плодородную почву.
Передо мной была уникальная возможность увидеть, как плодотворные идеи, древнее самого Вавилона, породившие цивилизацию Старого Света, вышли из употребления в этой полностью на них основанной цивилизации в самом начале нового времени. В свете этого испанские хроники представлялись почти научной фантастикой, с их конкистадорами, отправившимися на свидание со священными истоками своей собственной цивилизации и объявившими их мусором. Короче говоря, меня одолевало любопытство. Вопрос теперь был в том, сколько проблем я хочу?
Я интуитивно нашел в словаре слово «любопытный». Первыми двумя значениями были: 1. Стремящийся к учению или знанию; любознательный 2. Любопытствующий, надоедливый.
Я рассмеялся. Ценность любопытства, как и наличия технического языка мифологии, была, казалось, в глазах наблюдающего. Стремясь выйти из своего затруднительного положения, я получил взамен зеркало.
К тому времени мое исследование достигло той точки, где я больше не «думал» в обычном смысле этого слова. Просто образы начали представлять себя сами. Я больше не «управлял» направлением исследования и не знал точно, куда оно приведет. Например, мне казалось теперь, что я смог бы разглядеть в уарочирийских мифах нечто, относящееся к основанным на астрономии заявлениям о происхождении воинов (смотри главу 8), которые были столь же странными и зловещими, сколько и проливающими свет фактически на каждый аспект андской истории. В известном смысле я больше не работал над мифами; они сами работали надо мной.