В обычай вошло покупать церковное должности (симония) не только для тех, кто уже занимал какое-либо место в церковной иерархии, но и для детей, не имевших представления о том, что им понадобится в дальнейшей жизни. Большую роль в карьерном росте на церковном поприще играли также родственные связи.
Нравы церковников упали настолько, что люди не просто не доверяли духовным лицам, но открыто их ненавидели и боялись. Ведь с течением времени священники, не стесняясь и прикрываясь именем Божьим, привыкли грабить народ и вести себя, как закоренелые феодалы. Примеров, иллюстрирующих такое поведение и соответствующее отношение к этому мирян, великое множество.
Взять хотя бы историю со священником Эйнгардом, который сделал строгое внушение своему прихожанину за то, что тот нарушил говение во время поста, и обязал выплатить стоимость восемнадцати обеден во спасение души. Другого своего прихожанина Эйнгард наказал так же. Причиной тому послужило признание крестьянина на исповеди в неисполнении супружеских обязанностей во время поста. Священник мотивировал свое порицание тем, что Божья заповедь гласит: «Плодитесь и размножайтесь в поте лица своего!», а неразумный прихожанин посмел ослушаться. Чтобы заплатить штраф, наложенный Эйнгардом, крестьянам пришлось продать весь свой урожай на корню. Когда два этих прихожанина случайно встретились и узнали о том, по каким причинам был на них наложен святым отцом штраф, то обратились к церковному руководству. Однако дело ничем не закончилось, и Эйнгард продолжал грабить народ.
Немногие порядочные люди, имевшие духовный сан, пытались сделать что-нибудь для улучшения репутации церкви, обращались к папе, его кардиналам, но слова их повисали в воздухе. Мнение Гильдебера Мансского по поводу бессовестных людей, которые только по должности были духовными лицами, являлось общим для всех, кого интересовала репутация католической церкви: «Они понимали, как камень; судили, как бревно; воспламенялись, как огонь; они хитры, как лисица; горды, как вол; прожорливы, как минотавр».
Еще меньше авторитет духовенства в глазах мирян могло поднять повсеместное нарушение обета безбрачия. Не просто прелюбодеяние, но и кровосмесительные связи были отмечены в то время. У некоторых священников были целые гаремы, мужчины боялись на исповеди называть имена возлюбленных из страха, что святой отец воспользуется этим. Женские монастыри превратились в публичные дома, мужские — в замки с самыми распущенными и дикими нравами. Монахи, и монахини свободно могли уйти в мир и вступить в брак. В святые же обители люди шли обычно не по призванию, а или спасаясь от позора, ожидающего их в миру, или руководствуясь исключительно честолюбивыми замыслами.
Трубадур Раймон де Корне обвинял церковь в том, что она погрязла в пороках глубже, чем простые смертные, вызывает ощущение сборища дьявольских отродий, а не собрание осененных Божьей благодатью. Отсутствие страха не только перед светскими несовершенными судами, но и перед Страшным судом рождали произвол и безнаказанность. Корне в негодовании жаловался: «Клянусь вам, скоро будет больше священников и монахов, чем волопасов. Все падают и подают другим дурные примеры. Эти люди друг перед другом торгуют таинствами и обеднями. Исповедуя добрых мирян, за которыми нет ни одного греха, они налагают на них огромные епитимьи и с миром отпускают наложниц священников… Монахи живут вдвое лучше, чем жили под родительским кровом. Они поступают как нищие, которые, прикрываясь лохмотьями, обманывают людей и кормятся за их счет. Вот почему так много бездельников и негодяев поступает в монастыри; вчера у них не было куска хлеба, а завтра их шутовской наряд приносит им изрядный доход, извлекаемый из тысячи фокусов, скрытых у них в мешке».
Таким образом, данное положение католической церкви не могло не вызвать протеста у мирян, не спровоцировать религиозного брожения, начавшегося в конце XII — начале XIII века.
Мрак людского невежества был для церкви самым лучшим защитником. Но когда в начале XII века началось своеобразное умственное возрождение, критика и сомнения в истинности проповедуемого церковью учения не заставили себя ждать. Разлад между религией и обетами, учением и действиями возмущал людей все больше и больше. В Риме начали опасаться духа пытливого исследования, который мог разрушить весьма неустойчивое сооружение католической церкви.