Так не хочется и трудно объяснить чужому человеку свое сокровенное, понятное мне одной.
— Борис! Мы с вами никогда на касались этой темы… Я не хочу замуж… никогда не хотела. И я не смогу вам объяснить, откуда ко мне пришло это. Когда я вижу свадьбу, когда открыто под руку появляются на людях муж и жена, — и это значит мужчина и женщина, — мне всегда не по себе. Мне кажется, что печать в паспорте, дающая на это право, выдумана людьми для фальшивой морали, для прикрытия, может быть, даже цинизма; нельзя вот так напоказ идти с близким мужчиной, потому что тебе в паспорте поставили эту печать. Отношения мужчины и женщины должны быть скрытыми для глаз, тайными… Я не могу сказать близкому мужчине «ты». Я стесняюсь быта, живя в одной комнате…
Борис ничего не понял, перебил:
— Пусть будет так, как вы хотите, но только захотите стать моей, пусть даже тайной женой! Все, что хотите!
Я не могу, не смею сказать ему, что если бы и согласилась, то только из чувства благодарности.
— Дайте мне подумать до следующего приезда.
Я приехала через два дня. Борис так взволнован, что это видно всем: никого не слушает, не видит, отвечает невпопад, заглядывает в глаза, чтобы прочесть мое решение. А меня не отпускают, тянут в гостиную. Я поднялась к себе и тихонько постучала по батарее. Комната Бориса на первом этажа прямо под моей, и я стуком по батарее обычно вызываю его для работы. Через секунду Борис стоял в дверях, не дал сказать ни слова, бросился обнимать, целовать, хотел лечь в постель одетым, в сапогах; когда он их снял, в комнате стало удушливо от запаха, а потом из его горла вырвался мат…
Как я не умерла за завтраком от невероятности произошедшего и от стыда!.. Все смотрели на меня по-другому, все всё знали — в нашем маленьком доме все все знают друг о друге. Борис сияет, сказал, что у него в городе дела, поехал со мной в Москву. Я провела день у окошка на Лубянке, а когда вернулась домой, застала накрытый стол, цветы, раки, шампанское. Борис торжествен, вымыт, выбрит. Он сказал Маме, что мы поженились.
Немцы отступают! Мы воскресаем из мертвых!
Борис получил здесь, в центре, недалеко от нашей гостиницы, в обмен на наши две комнаты на Калужской двухкомнатную квартиру. Более того, он каким-то образом умудрился не сдать Мамину комнату, и теперь, наконец, через столько лет у тети Вари будет свой угол. Нашим в Ташкенте уже написали, чтобы начали собираться домой.
И все в действительности хорошо: мне тридцать лет, я в своем расцвете — мой конь быстро и незаметно примчал меня к этому сроку. Но… несмотря на то, что я верчусь, как белка в колесе, откуда-то исподволь, из глубины вползает в душу горечь, непонимание чего-то главного, важного начинает давить, приходит ощущение жизни, как будто ты в метро: если не опустишь пяти копеек — створки захлопнутся. А что эти пять копеек? Роли, которые ты не хочешь, но должна играть? Да, я не хочу проводить на сцене партийные собрания, призывать к строительству социализма! Меня спасает мое амплуа, я в таких ролях «неубедительна», и меня на них не назначают. Ну, а если? Отказываться? Вот створки и захлопнутся! И я знаю, что никогда не сыграю то, что мне хотелось бы сыграть: хочу сыграть прокурора, только, конечно, не нашего, не в нашей стране, у нас он лжец и пешка! Гедду Габлер!
Я же не знаю, что обо мне начались сплетни. Вот оно, пришло! На студии в гримерной молодой человек, не видя меня, рассказывает в компании подробности моего с ним романа — скабрезно, все хохочут, рассказывает, что я без мата слова сказать не могу… Мой гример, интеллигентный, пожилой человек, сорвался с места, чтобы дать ему пощечину, я удержала — ну драка, ну скандал, и что?! В другом месте он опять все повторит, только посмотрит, нет ли меня поблизости. Приезжаю домой, рассказываю Яде (подруге детства. Г. К).
— А я знаю о тебе еще и не такие сплетни!
— Почему же ты мне не рассказала?
— А когда тебя поймаешь?!
Как же я никогда не думала о зависти, о злобе, они же убивают хуже удара. Люди завидуют страстно, до ненависти, как будто ты вошел в рай, а они этих дверей открыть на могут.
А двери в «рай» действительно открылись: мы наконец-то удостоились приглашения в Кремль по случаю годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.
Бедный царский дворец, взирающий на это пиршество первобытных людей, переодетых во фраки и мундиры… Столы ломятся от яств. Бесклассовое общество тут же превратилось в классовое: несчастное русское крестьянство, теперь именуемое колхозниками, хорошие рабочие, именующиеся стахановцы, увидя это столпотворение, плюя на свою партийность, запрещающую им пить, как положено в деревне, на заводе, на шахте, выпивают первый стакан водки без закуски, второй… А дальше все продумано и поставлено блестяще: из-за штор, из-за дверей, из-за углов, из-за колонн возникает рядом с пьяным недремлющее око в военном, и пока лучший представитель своей прослойки не заснул на столе или пока его не вырвало, элегантно выволакивают его под белы рученьки из зала. Сословие дореволюционной пожилой интеллигенции — писатели, артисты, художники — сдержанны. Нувориши шумны, крикливы, уродливы, подхалимы; а далее уже совсем невоспитанная новая волна, как Борис и Костя. Они стали лауреатами Сталинской премии и горды этим и не понимают, что получили ее за что-то, не имеющее отношения к творчеству; это, правда, не очень заметно, потому что, в принципе, все получают эту премию непонятно за что, и каждый раз награды вызывают искреннее недоумение…