Кстати, именно Воейков в книге «С царем и без царя» рассказал об измене «дядьки цесаревича боцмана Деревенько».
Правда, и до революции были люди, которые считали вредным постоянно присутствие матросов подле ребенка. Среди этих людей был преподаватель французского языка и воспитатель П. Жильяр, который вспоминал: «Я находил, что постоянное присутствие двух матросов — боцмана Деревенько и его помощника Нагорного было вредно ребенку. Это внешняя сила, которая ежеминутно выступала, чтобы отстранить от него всякую опасность, казалось мне, мешала укреплению внимания и нормальному развитию воли ребенка. То, что выигрывалось в смысле безопасности, ребенок проигрывал в смысле действительной дисциплины. На мой взгляд, лучше было бы дать ему больше самостоятельности и приучить находить в самом себе силы и энергию противодействовать своим собственным импульсам, тем более что несчастные случаи продолжали повторяться. Было невозможно все предусмотреть, и чем надзор становился строже, тем более он казался стеснительным и унизительным ребенку и рисковал развить в нем искусство его избегать, скрытность и лукавство. Это был лучший способ, чтобы сделать из ребенка, и без того физически слабого, человека бесхарактерного, безвольного, лишенного самообладания, немощного и в моральном отношении».
О дворцовом коменданте Воейкове говорили, что его влияние на государя чрезмерно и выходит за рамки. Так, принц А. П. Ольденбургский говорил, что все считают одну из причин революции влияние Воейкова на государя. Сам Воейков писал о том, что его влияние преувеличивали: «Царившее в обществе того времени настроение отразилось и в отношении ко мне со стороны близких к престолу лиц: одни припомнили мне сокращение числа особ, сопровождавших государя при выезде на театр военных действий, так же как и находившихся на Ставке; другие мстили за то, что были «поставлены на место» за вмешательство в подлежавшие ведению дворцового коменданта вопросы… Все эти выпады мало меня беспокоили благодаря тому, что нисколько не влияли на оказываемое доверие царя, который, будучи тонким наблюдателем, прекрасно понимал положение вещей. Как все в жизни обыкновенно преувеличивается, а чаще передается в ложном освещении, так и отношение государя ко мне истолковывалось окружающей средой превратно: часто мне приписывали влияние на решение Его Величеством таких дел, о которых я даже понятия не имел. Происходило это, вероятно, вследствие того, что государь иногда выражал желание знать мое мнение по какому-нибудь вопросу, прямого отношения к моей служебной деятельности не имевшему. У меня до сих пор сохранилась одна написанная карандашом собственноручная записка Его Величества, приложенная к докладу, по которому государь желал знать мое мнение.
Когда придворным не удавалось подорвать доверие царя ко мне, они иногда прибегали к другому способу — наводить путем похвалы по моему адресу государя на мысль дать мне какой-нибудь высокий административный пост; но труды их не увенчивались успехом, так как государь был очень чуток к интригам, сильно, к сожалению, распространенным в придворных сферах.
Благорасположением царской четы я пользовался до того времени, когда императрица Александра Федоровна, иногда подпадавшая под влияние окружавших ее лиц (имеется в виду Григорий Распутин — В. К.), стала ко мне менее благосклонна; но даже и в этот период она давала мне возможность откровенно высказывать ей мои мнения по самым щекотливым вопросам. Ярким показателем высоких нравственных качеств императрицы служит то, что она в период начавшегося с декабря 1916 года охлаждения ко мне не повлияла на своих детей, имея, как мать, полную к тому возможность; отношение ко мне со стороны наследника цесаревича и великих княжон нисколько не изменилось».
Можно сказать, что дворцовый комендант в своем роде являлся членом семьи государя. Ему были близки все проблемы, он много общался с детьми.
«Однажды, в разговоре о животных, — вспоминал дворцовый комендант, — я рассказал Алексею Николаевичу об имевшейся у меня в имении породе кошек, представлявших из себя помесь куницы с домашней кошкой и напоминавших сиамских. Они были очень красивы: шоколадного цвета, с голубыми глазами и с лапами, не обладавшими неприятным свойством выпускать когти. Наследник попросил привезти ему такую кошку.
Поехал я как-то на несколько дней в имение. По возвращении застал Алексея Николаевича, ожидающего меня в моей комнате, с вопросом: «А где же кошка?». В этот раз я ее не привез. Наследник был страшно разочарован и даже заподозрил меня в обмане.