Обстановка наводит на размышления, подумал Арман, усаживаясь в белое атласное кресло (суперсовременная мебель не имела подлокотников). В самом деле, все убранство салона преследовало цель поразить посетителя, намекнув на неординарную личность хозяйки или даже на загадочные глубины ее души, и увлечь его этими загадками. Обилие белого цвета наверняка символизировало нежность и непорочность юности, неизбежно порождая страстные фантазии о совращении мнимой невинности. Но притязаниям на образ незапятнанной чистоты противоречили и пикантный фасон сверхмодного костюма, и томная поза Ивонны, и ее уверенность в себе.
В общем, заключил Арман, эта женщина — сложная, скрытная и, быть может, даже опасная натура. Совсем не то, что ее сестра, прямая и чистосердечная Мадлен. Мадлен вызывала у него и любовь, и восхищение, и уважение. Ложась с нею в постель, он испытывал настоящую страсть. А дорогостоящая и хитроумно обставленная соблазнительность Ивонны возбуждала его и вместе с тем отталкивала. Но такова уж была природа Армана, что он не мог не воспламениться желанием от одной лишь мысли о том, что легкое одеяние Ивонны — единственная преграда между ее стройным, ухоженным и надушенным телом и его ненасытными глазами, руками и губами.
Однако, поразмыслив, он решил, что под шифоном пижамы должно быть и белье. Острия маленьких грудей Ивонны упирались в легкую ткань, но невозможно было разглядеть, красные ли они, розовые или же коричневатого оттенка. А где сорочка, там и подходящие трусики. Значит, если случится немыслимое и Ивонна по небрежности позволит длинному жакету приподняться до того места, где сходятся воедино ее бедра, темные завитки волос не откроются глазу сквозь полупрозрачную ткань брюк.
Размышления Армана о шелковых вещицах Ивонны немедленно пробудили любопытство его неугомонного дружка, и тот напомнил о себе нетерпеливым подрагиванием. Но, будь Арман вполне честен с самим собой — что редкость для большинства мужчин, — он бы признал, что приветливость Ивонны в сочетании с ее расчетливой чувственностью несколько настораживает. Хотелось бы знать что ожидает ее любовников, когда она теряет к ним интерес? А со столь требовательной женщиной это наверняка происходит регулярно. Неужели она немедленно дает отставку мужчине — выжатому, как лимон, телесно, душевно и материально? Нет, нет, не похоже…
Как бы то ни было, Арман пришел с визитом к ней, а не к Мадлен — и не только потому, что Мадлен как раз уехала в Версаль навестить подругу. Он знал об этом, поэтому и явился на квартиру мадам Ивер. Не с тем, чтобы предстать в роли поклонника и соискателя ее милостей — нет, цель Армана была сложней… и никак его не красила.
Бурный роман с Мадлен, длившийся уже два месяца, поглощал все его существо. Но, по правде говоря, были и еще кое-какие желания, которые он настойчиво стремился удовлетворить. Для Армана, как и для ценителя наслаждений герцога Мантуанского из оперы Верди, слова «Та иль эта», поскольку дело касалось доступных ему хорошеньких женщин, были вопросом немалого значения. Мадлен, Доминика, Сюзетта — у каждой был в любви свой особый стиль! Так чего ради он, Арман — красивый, независимый холостяк, — будет ограничиваться прелестями лишь одной из своих шикарных приятельниц? Странно даже представить такое!
Нет, он не собирался навсегда расстаться с Мадлен! Обнажать ее маленькие груди и, держа в ладонях, покрывать их бесчисленнынежными поцелуями — слишком большое наслаждение, чтобы мужчина в здравом уме мог отказаться от него по доброй воле. А лежать в ее объятиях и входить в ее горячее лоно было для Армана неземным блаженством. Но — ив раю есть свои «но» — сейчас ему хотелось несколько ослабить жар их свиданий, чтобы сохранить время и силы для других встреч.
Поначалу он не знал, как взяться за это, не вызвав опасных подозрений в связях с другими женщинами. В конце концов сам собой возник такой план: Мадлен возвращается к покинутому семейному очагу, оставаясь при этом его любовницей. Это ограничит возможности свиданий у него на квартире, а законные притязания мужа остудят пыл Мадлен настолько, насколько хотел того Арман.
Естественно, только безумец мог бы предложить своей возлюбленной вернуться к мужу — сидя вместе с ней в любимом ресторане за изысканным ужином или в постели в перерыве между нежными любовными сражениями. Вопрос требовал деликатности, и подходить к нему следовало издалека. Идея Армана состояла в том, чтобы подбросить Ивонне мысль о примирении Мадлен с Пьером-Луи, а уж она устроит дело, как сочтет нужным.
Но когда он затронул эту тему после получасовой светской болтовни, то услышал неожиданно резкий ответ:
— Перестаньте вмешиваться в личную жизнь других. Это своего рода тщеславие — считать себя умнее всех и воображать, что вы достаточно понимаете людей, чтобы предлагать свое решение их интимных проблем.
— Но помилуйте, они оба, и Пьер-Луи, и Мадлен, не только мои родственники, но и близкие друзья! — воскликнул Арман. — Можно ли считать тщеславием мое желание способствовать их счастью?
Темно-карие глаза Ивонны смотрели на него с дружелюбием судьи, приговаривающего преступника к пожизненному тюремному заключению.
— Мне известно, что Пьер-Луи приходится вам кузеном. А Мадлен — ваша любовница, — произнесла она наконец. — Поскольку вы решили, что лучше ей вернуться к мужу, я делаю вывод, что она вам надоела.
— Ни в коем случае! Я ее безумно люблю!
— И вашу любовь не смутит мысль о том, что Мадлен ложится в постель с другим — пусть даже это муж?
— Вы жестоки, Ивонна. Мысль о моем сокровище в объятиях другого мучительна, она терзает мне душу. Но, отвлекаясь от нее на мгновение — нечеловеческим усилием воли, поверьте! — и трезво оценивая ситуацию, я считаю, что будущее Мадлен будет более надежным, если она вернется к Пьеру-Луи.