Случалось, соседи укрывали у себя иноземцев, спасали преследуемых, переодевая в русскую одежду и выдавая за своих родственников. Бывало, грабители, обобрав свои жертвы, оставляли их в живых или хотели отвести в Кремль как пленников, но те, кто выдавал себя за защитников Церкви и государства, беспощадно истребляли несчастных, даже если они обещали за себя богатый выкуп.
Судя по тому, что вместе с поляками и литовцами были ограблены и истреблены западноевропейские купцы из самых богатых, дожидавшиеся расчета за свои поставки двору, организаторы резни не чурались мелочных расчетов. Надо было обладать фантастической жадностью, чтобы, устраивая государственный переворот и предъявляя кровавый счет соседней державе, позаботиться организовать скупку награбленного, да еще объявить, чтобы добычу несли на Казенный двор!
Расчет утопить цареубийство во взрыве ненависти к внешнему врагу оправдался вполне. Через несколько часов зверства и грабежей те, кто поднялся по тревоге для спасения законного государя, уже вопили, славословя защитникам Отечества и православия, уничтожившим самозванца вкупе с его друзьями-папежниками. Как ни странно, церкви, которые москвичи столь ретиво защищали от предполагаемых врагов, были закрыты и никто не собирался отметить спасение православия молебнами.
Зато даже голодранцы, что на глазах патриарха шлялись по Кремлю, обвешанные бархатом, шелковыми платьями и коврами, собольими и лисьими мехами, причисляли себя к великому народу и заходились от похвальбы. «Наш московский народ могуч, – слышал Игнатий, – весь мир его не одолеет! Не счесть у нас людей! Все должны перед нами склоняться!» [51]
2. Воцарение без патриарха
«Несчастный народ, – думал патриарх, глядя, как перепуганные резней архиереи и бояре собираются в Кремль, чтобы поклониться маленькому старичку, ввергшему страну в ужасающие бедствия. – Как долго будут россияне склоняться перед тем, кто поразит их воображение наибольшим злодейством?! Горе вам, восторженные рабы негодяя, подменяющие совесть ненавистью ко всем, кто свободнее вас! Сколько горя вы уже принесли и еще принесете окрестным народам, желая осчастливить их своей склонностью к мучительству? Вы, бедные овцы, столь сильно желаете пожирать друг друга, что избираете себе волков в пастыри…»
Игнатий был несправедлив и вскоре устыдился этого, но пока был слишком потрясен злодеянием и к тому же имел все основания бояться за свою участь. Действительно, собравшиеся на другой день архиереи и архимандриты с игуменами ближних монастырей своим свирепым видом могли напугать и более мужественного человека. Всем им нужно было заслужить доверие новой власти, объявившей прежнее царствование подготовкой к искоренению православия, расчленению страны и захвату власти иноземцами.
Те, кто безоговорочно покорялся заговорщикам, удивительным образом становились непричастными к правлению самозванца, но должны были доказать это, совместно расправившись с козлом отпущения. Иностранец, вызвавший зависть, венчавший на царство самозванца, а потом и его супругу-иноземку, Игнатий был обречен и даже не пытался возражать нелепым обвинениям, что изрыгали, брызжа слюной и стараясь перекричать друг друга, красные от напряжения члены Освященного Собора.
Окруженному ненавистью греку не казалось забавным, что его обвиняют в измене Борису Годунову и угодничестве перед самозванцем, которым он якобы снискал патриарший престол. Кое-кто предлагал объявить, что Игнатия «без священных рукоположений возведе на престол рострига», что он вообще не патриарх, но большинство сумело понять, что духовенству не следует ставить себя в столь дурацкое положение.
В конце концов сочли достаточным обвинить Игнатия в преступлении, совершенном накануне свержения Лжедмитрия. Сей латинствующий еретик, заключил Освященный Собор, миропомазав мерзостную папежницу Маринку, но не крестив ее по-православному, допустил к таинству причащения и таинству брака. О том, что архиереи и архимандриты сами участвовали в сей церемонии, забыть было легче, чем о том, что они рукоположили и одиннадцать месяцев подчинялись сему «беззаконному» архипастырю!
Игнатий не обольщался насчет значения своего свержения. Вряд ли оно было особенно заметно на фоне цареубийства и истребления иноверцев в Москве. Его, правда, не сочли возможным ни прирезать вместе с несчастным государем, ни сослать подальше, чтобы не подарить врагам Шуйского лишнего мученика, а то и лидера, если бы его освободили мятежники. Игнатия оставили под рукой, в Чудовом монастыре, где он мог благодарить Господа, что не подвергается на старости лет новым испытаниям и соблазнам.
Одни считали участь низвергнутого патриарха достойной жалости, многие злобно радовались его падению. Сам же Игнатий вскоре оправился от испуга и восстановил душевное равновесие. Для греческих иерархов было вполне обычным заканчивать свою жизнь в монастырском упокоении, да и русские не так уж редко низвергали своих архипастырей. Одно мешало Игнатию: с удивлением обнаружил он, что архиерейство на Руси не прошло даром, душа его была поражена сочувствием страшной судьбе злосчастного народа российского.
Игнатий не знал, что это время войдет в историю России несмываемым кровавым пятном под именем Смута. Но он очень скоро увидел, в какую ужасающую пропасть столкнули страну люди, готовые принести в жертву все и всех ради власти. Они вопили о спасении Церкви, относясь к ней с удивительным пренебрежением, они славили самый великий в мире народ, нисколько не интересуясь его мнением и интересами, они призывали к защите государства, будучи готовыми продать его в розницу и оптом, они сеяли ненависть к иноземцам, а сами были не прочь поделиться с ними имуществом и кровью народа.
Сама природа, казалось, предупреждала россиян одуматься после преступлений 17 мая: наступил великий мороз, погубивший посевы, деревья и даже траву на полях.
Уже на следующий день заговорщики – сторонники Шуйского и Голицына – стали злобно посматривать друг на друга, а собравшиеся в Кремле бояре подумывать, «как бы сослатца со всею землею, и чтоб приехали з городов к Москве всякие люди, как бы по совету выбрати на Московское государство государя, чтобы всем людем был (люб)» [52]. 19 мая Боярская дума и духовенство вышли на Красную площадь и предложили волнующейся толпе избрать патриарха, чтобы с благословения Церкви послать по Руси за выборными всей земли и под председательством архипастыря на Земском соборе чинно и мирно определить, кому передать бразды правления Российским государством.
Но запятнавшие себя кровью насильники думали не о гражданском мире, а о власти. И главный злотворен, – Василий Шуйский – уже договорился с боярами о всенародном избрании царя, чтобы «по общему совету управлять Российским государством». Какой патриарх? Какой собор? Это был только маневр для обмана бояр и своих приятелей-заговорщиков, особенно Голицыных, метивших на царский трон.
«Царь нужнее патриарха!» – вопили на Красной площади «представители народа». «Не хотим никаких советов, где Москва, там и все государство! Шуйского в цари!» Трусливые бояре дрогнули, смелых попросту оттолкнули, и толпа повлекла Василия Шуйского в Успенский собор, куда благоразумно направились и митрополит Новгородский Исидор с архиереями, тотчас благословившие убийцу на царство. Раздетые трупы все еще лежали на московских улицах, изгрызанные собаками и изрезанные ножами знахарей, добывавших человечий жир для бесовских снадобий. Возражать беснующимся злодеям было страшно.
1 июня 1606 года новый государь Василий Иванович венчался на царство без всякого патриарха. Лишь 3 июля патриарший престол занял спешно вызванный из Казани митрополит Гермоген; духовенство безропотно исполнило волю Шуйского. Выбор был понятен: перехитривший всех и вскарабкавшийся на трон ядовитый паук хотел опереться на самого крутого и бескомпромиссного архиерея, который твердой рукой будет держать Церковь на государственном курсе в бурном море внутренней и внешней войны.