Пояском ее халата я перетянул руку. Он тут же весь пропитался кровью. Параллельно я смотрел девочке в глаза, пытаясь ее успокоить. А еще соображал. А Люба-то хитрит! У нее же всегда все ходы наперед просчитаны!
— Конкуренток устраняешь? — догадался я.
— Подумаешь, — фыркнула Любовь Михайловна. — Кто виноват, что они — молоденькие и глупые, а я — умная и не старая! Да ты посмотри на нее! Она от одиночества мается, ты — тоже! И живешь как сыч, как пенсионер, хотя тебе всего тридцать семь…
— Я и есть пенсионер, — напомнил я.
— Ой, брось Игорь. Жизнь продолжается! Еще должен мне будешь. Пожили бы вы вместе, посмотри, как она тебе подходит!
Я посмотрел. Арина глядела на меня испуганно, но больше не рыдала.
Я вздохнул.
— Со второй конкуренткой что делать будешь?
— Разберусь, — ответила Люба. И я в этом нисколько не сомневался.
— Помочь?
— С этой помоги. Правда, Игорь, присмотришь за ней? Я же могу на тебя рассчитывать и не волноваться за нее?
В этом вся Люба — коварная, расчетливая и … великодушная! Готовая устроить судьбы всех окружающих. Вот только в своей жизни она никак не может разобраться…
— А сама что будешь делать? С ним останешься?
— Не знаю, Игорек! В любом случае, он обнаглел до безобразия, и его надо немножко проучить… — Люба встала со стула и дернула с Арины окровавленный поясок.
Уже выходя из квартиры, она вновь шепнула:
— Будешь должен!
Я посмотрел на Арину и прижал ее к себе. А ведь и вправду — буду должен!
Но быть в долгу я не привык. Поэтому позвонил своему отцу, бывшему когда-то отличным снайпером. И, разумеется, тоже готовым ради бухгалтерши Любы на все…
БОРЯ.
— За что ты так с ними? — спросил он, едва дойдя до стула. Ноги его совсем не держали.
— Ариночка так плакала… — Это Люба сказала с таким сочувствием, будто была простой добродушной пятидесятилетней женщиной, а не жестокой убийцей. — Мне было так жалко ее! Даже Инга пыталась ее успокоить, и за это Ингу я уважаю! А тебе было наплевать на нее! Ты все время курить бегал, а она чуть ли не в голос выла!
— И поэтому ты убила ее? Из жалости?
— Ты, Боря, либо — полнейший дурак, либо — очень жестокий человек.
Это она ему еще говорит о жестокости!
— Арину надо было спасать. Вот я и отвела ее к Игорю.
Игорь… А кто это?
— Это тот пенсионер?
Люба кивнула.
— Ты ведь, Боря, даже забыл, как мы с тобой познакомились. А я к нему приходила. Я же у них бухгалтером работала несколько лет. А когда с ним несчастье случилось — я его навещала. И каждую субботу, перед тем, как к тебе приходить, я к нему заходила. И в другие дни иногда. И Арину я видела. Глаза закрывала, думала — само решится. Думала — выберешь все-таки… Ингу не видела, ты же, я так понимаю, сам к ней чаще ездил. А про Арину знала… Я бы простила тебя, Боря, если бы тебе не было настолько на нее наплевать…
Жива! Значит — она жива?
— Что с ней?
Люба усмехнулась.
— Да уже все хорошо. Я ее жизнь устроила. И Игорька, кстати, тоже! А без меня бы маялись поодиночке…
— А Инга?
ПУДЕЛЬ.
Первые дни после вахты я всегда спал, как убитый. А мама кружилась вокруг меня, словно коршун, вздыхала, глядя на мои отросшие волосы (за время вахты они, и правда, скатывались под шапкой, словно воронье гнездо), на грязь под ногтями и обгрызенные заусеницы.
Позже, когда я уже окончательно приходил в себя, мама гладила меня по этому вороньему гнезду, называла пуделем и уговаривала сходить в парикмахерскую. Я маму все же любил, и каждый раз поддавался на ее уговоры. Раза с десятого.
Но в этом году все было не так, и все парикмахерские пока что были закрыты. Я притворно огорчился этому, но в душе торжествовал. Поскольку не делать то, что велит мне мама, до сих пор было для меня высшей степенью безрассудства.
— Сашенька, пудель мой, — уговаривала мама, гладя меня по гнезду. — Не можешь же ты ходить в таком виде?
Я засмеялся. Ответил с вызовом:
— Почему? Могу!
— Не можешь, — уже тверже сказала мама. — Это неприлично!
— Где неприлично? У вас в городе? А у нас в тайге меня медведи за своего принимают…
— Вот именно! — Мама кормила меня и, одновременно, продолжала читать нотации. Как в детстве, ей Богу. — Какой пример ты подаешь сыну?
Славка смотрел на меня с интересом, готовый сиюминутно перенять любой плохой пример. Сиял он при этом, словно начищенное мамино столовое серебро, подаренное ей однажды каким-то крутым композитором и считавшееся семейной реликвией.