Он потянул её за рукав, затащив в кабинку, тесную и вонючую.
Истомин оказался гораздо выше, чем она думала, на голову выше её. Сильные, накаченные руки поставили её к стене, прижав горячим телом так, что ей стало неловко дышать. Она дёрнулась, попробовав высвободить руки.
– Тиш-тише, – повторил Истомин, с силой надавив ей на плечи. Руки скользнули под её волосы, оголив тонкую шею, притянули к себе, накрыв пересохшие губы мягким и требовательным поцелуем.
Руки скользили по телу, замедляясь на бёдрах, привлекая их плотнее к сильному мужскому телу, ловкое движение пальцев, и синяя шерсть школьной юбки смялась, оголив испуганное колено.
Даша ахнула, дёрнулась, но Истомин ещё плотнее прижал её к стене. Свет в коридоре погас с хлопком.
– Не паникуй, Синицына, мы с тобой одни в школе, все ушли. Вон, видишь, охранник свет потушил.
Он подхватил её за талию, увлёк в узкое пространство за кабинкой, к широкому окну. Приподняв, словно пёрышко, он уверенно подсадил на подоконник, жарко целуя и торопливо поднимая подол юбки.
Всё произошло быстро, как весенняя гроза, неистовая, яркая и безжалостная. Острая боль перекрыла вонь из кабинок, замерев в ушах тонким и жалобным звоном. Стыд, тогда и сейчас, при взгляде на жарко обнимающуюся парочку, покрывал леопардовыми пятнами шею и щёки, прикосновения его рук саднили, словно прижжённые калёным железом.
Даше не помнила его лицо. Кажется, она всё время сидела, зажмурившись, и сейчас ей нестерпимо захотелось увидеть его глаза – что в них было в ТОТ момент. Она приблизилась, стараясь не шуметь и не привлекать внимание, боясь, что и эта парочка повернёт к ней свои неживые фарфоровые лица без глаз.
Тонкий бело-лунный луч скользнул по плечам Истомина, осветив на миг пушистые волосы его спутницы, собранные в высокий хвост.
Стоп.
У неё не такая причёска была. И волосы у неё не вьются.
Дыхание замерло.
Округлив глаза, не веря им, не веря самой себе, она приблизилась ещё на шаг.
Из-за Истоминского плеча выглянуло бледное лицо. Взгляд в упор сухой и колкий.
– Машка! – в ужасе отшатнулась она, узнав подругу. – Как ты могла! Машка! Ты же знала, что я его люблю!!! Ты же всё знала.
Афанасьева отпрянула от кавалера, легко отодвинув его в сторону. Облизнув припухшие от поцелуев губы, она оправила блузку, разгладив белоснежные рюши, отдёрнула юбку. Повела бровью, и Истомин послушно подставил широкую ладонь, чтобы помочь ей спуститься с подоконника.
– Ненавижу, – коротко прошептала Дарья, делая шаг назад.
Машка и Истомин одинаково зло ухмыльнулись:
– Да кому это интересно?
– Ненавижу, – повторила как приговор Дарья, выбегая из комнаты в затхлые трущобы коридора.
Не оглядываясь, она мчалась вперёд, смазывая с окровавленных щёк сухие солёные слёзы, и задыхаясь.
Злоба горячей испепеляющей волной накрывала её, всё глубже унося сознание.
В глубине мелькнула тень – неясное сочетание света и тьмы проскользнуло через проход из одного тёмного провала в другой.
Она скорее почувствовала, чем увидела в чернильной темноте ближайшего дверного проёма быстрое движение. Зрение выхватило из мрака светлые глаза, Машкино лицо, неестественно белое, всё в мелкой паутине сизых, как на старой эмалированной керамике, трещин.
– Ненавижу! – надрывно заорала Синицына, узнавая.
Машкины почерневшие губы сложились в кривой и равнодушной усмешке. Холодная рука схватила за шиворот и, резко потянув на себя, с силой ударила об острый угол косяка.
Перед глазами вспыхнул, многократно отражаясь, сине-зеленый, ослепительно яркий круг, и тут же погас.
Последнее, что почувствовала Дарья, падая, это острые когти, немилосердно вцепившиеся в её плечи и потянувшие её тело по пыльному, покрытому стеклянным песком полу.
***
Дарья приходила в себя медленно и мучительно.
Сквозь тугую пелену обморока, звон в ушах, она слышала завывание метели, ощущала сырость и грязь помещения, в котором находилась. Руки, насквозь исколотые и изрезанные, кровоточили и зудели.
А рядом, в метре от неё, она непрестанно чувствовало чьё-то присутствие: короткий смешок, бормотание, хруст стекла под чьими-то ногами.
– Что, не сдохла ещё? – сильный пинок под рёбра мгновенно привёл в чувство.
Маша, неестественно бледная, с посиневшими губами, низко склонилась над подругой.
– Что, счастлива? – злобно прошипела та, отворачиваясь. – Победу свою празднуешь?!
Дарья огляделась. От удара о косяк очки треснули, но в целом толстая оправа оказалась неожиданно крепкой. Даже сквозь треснувшее стекло, девушка поняла, что снова оказалась в спальне, между трюмо и завалившейся на бок и рамой напольного зеркала. Только вместо аккуратного уюта – обшарпанные стены в лохмотьях истерзанных временем обоев.