Антония тихо плакала.
— Итак, — продолжал Бартон, — я говорил уже вам, что хочу сделать последнюю попытку… Я пригласил сюда господина Лонгсворда, он придет через несколько минут… и я хотел предупредить вас об этом обстоятельстве заранее для того, собственно, чтобы вы удостоили меня своим содействием. Может быть, ваши слова будут красноречивее моих…
Антония встала, бледная как смерть.
— Он! Он придет сюда? Нет, нет, я не хочу этого!
Бартон сжал руку ей до того сильно, что она чуть не закричала.
— Сядьте, сударыня, и не забывайте, что здесь, кроме меня, никто не имеет права говорить: «Я хочу!». И потому я хочу — слышите ли — хочу, чтоб вы просили мистера Лонгсворда повиноваться мне… Я хочу, чтоб вы нашли в вашей любви…
Он насмешливо улыбался, произнося это слово, столь непривычное для его губ.
— … В любви вашей силу убедить своего любовника принять мое предложение…
— Нет, нет! — шептала Антония.
В это время послышался звонок. Антония вздрогнула. Бартон прислушивался… шаги приближались… Затем лакей постучал в дверь и доложил:
— Мистер Эдвард Лонгсворд!
— Когда вы переговорите между собой, — сказал Бартон, — то будьте столь добры известить меня… Я к вашим услугам в соседней комнате…
Антония, упав на диван, дрожала от ужаса.
— До свидания! — добавил Бартон.
И он вышел, закрыв за собой дверь. Эдвард вошел.
Он наклонился к белым исхудалым рукам любимой женщины и, целуя ее пальцы, горько плакал. Его губы могли произнести только одно слово:
— Антония! Антония!
Но это слово, двадцать раз повторенное, выражало все оттенки страдания. Потом он заговорил:
— Прости, прости меня! Зачем я погубил тебя? Зачем нарушил спокойствие твоей жизни? Бедная, любимая моя, ты должна ненавидеть меня, потому что это я погубил тебя. Прокляни, прогони меня…
Она же, пробуждаясь от этого голоса люови, счастливо улыбалась.
— Я люблю тебя! — тихо, но твердо произнесла она.
Они снова замолчали.
Вдруг Антония вздрогнула и приложила руку к сердцу. Лонгсворд выпрямился. Он тоже вспомнил… Завеса, скрывшая на несколько мгновений ужас их положения, упала. Если б их было только двое, они приняли бы любые муки за этот миг счастья… Но маленькое существо, требовавшее своих прав на жизнь, — разве можно было его забыть? Разве оно не было осуждено?
Лицо Эдварда покрылось смертельной бледностью.
Идя сюда, он принял решение…
— Послушай, — сказал он Антонии, — у нас мало времени…
Антония кивнула.
— Ответь мне… Считаешь ли ты своего мужа способным исполнить то, чем он угрожал?
— Да, — твердо сказала Антония.
— Ты полагаешь, что он может убить тебя?.. Убить нашего ребенка?..
— Да, — повторила Антония.
— В таком случае, — сказал Лонгсворд, — ни жизнь, ни совесть больше не принадлежат мне. Все в мире имеет свою цену. Цена твоей жизни и жизни ребенка неизмеримо выше, чем…
Антония зажала ему рот ладонью.
— Нет, нет, нет!.. Подумай, разве ребенок наш мог бы жить, если бы его жизнь была куплена такой варварской ценой?.. Да я боялась бы, что каждый мой поцелуй отравлен… Может ли он войти в жизнь с такой тяжелой ношей… Подумай, там… ведь тоже много матерей, много детей…
Она упала к ногам Лонгсворда и, схватив его за руки, шептала:
— Как я хотела бы с гордостью называть твое имя нашему ребенку, как бы я хотела… Но произносить имя бесчеловечного убийцы… Нет, Эдвард, нет…
— Спасибо, моя родная, — проговорил Лонгсворд, — спасибо тебе за то, что ты есть, за то, что ты такая… Ты спасла меня. Теперь я найду способ спасти всех нас. Ты вдохнула в меня силу, которой мне так не хватало! Я буду достойным тебя!
Они слились в последнем поцелуе, в последнем объятии…
Лонгсворд выбежал из комнаты.
— Я осуждена, — шептала Антония, — но я спасла всех нас…
7
СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ
В редакции газеты «Девятихвостая кошка» сидят два благообразных джентльмена.
Очень трудно, почти невозможно было бы узнать в них Трипа и Мопа из «Старого флага»!
Моп — ныне Франциск Диксон, из Коннектикута, — выглядит как преуспевающий торговец, румяный, полный, лоснящийся.