Это была Ее Величество Горячка.
И Дан Йорк, с клеймом этого демона на лице, жил без ненависти, без любви, от всего отрешившись, похожий на каторжника, прикованного к ядру, которое он всюду тащит за собой…
Оратор, романист или поэт, блистающий остроумием, пылкий, искрометный, – иногда становится пошлым циником, безжалостный сатирик, анатомирующий самые трепетные порывы души, вдруг становится томным меланхоликом. Черное становится белым. Вода – огнем. Дан Йорк, насмехаясь над окружавшим его миром, оставался одиноким в толпе и блуждал в ожидании того дня, когда какой-нибудь полисмен не поднимет его с плит тротуара.
В этот вечер ему вдруг захотелось услышать человеческий голос.
Потому-то он и положил руку на плечо Эдварда Лонгсворда.
– Что вы делаете на улице так поздно и в такую погоду? – спросил Дан молодого человека.
Эдвард поднял голову.
Йорк увидел этот бледный лоб, эти впалые щеки, эти безумно блуждавшие глаза…
– Вы страдаете! – воскликнул он.
Дан Йорк был бесконечно добр. Не любя себя, он любил других. Особенно симпатизировал он юношам. Молодость была очагом, возле которого он любил согреваться.
Эдвард сначала не узнал его, потом воскликнул:
– Дан Йорк! О, само Небо послало вас!
– Увы, – отвечал Дан. – Плохой же оно преподнесло вам подарок…
– Не смейтесь, мистер Йорк, не смейтесь таким саркастическим смехом… Я страдаю… Я попал в такую машину, которая дробит мою душу и тело!.. Не смейтесь и спасите меня… Если это в ваших силах…
Дан Йорк отступил на шаг. Одним взглядом он измерил всю беспредельность страдания, отражавшегося на этом искаженном отчаянием лице.
Он взял Лонгсворда под руку и внезапно охрипшим голосом сказал:
– Я не буду смеяться. Вам нужно высказаться… Я вас слушаю.
Шел мелкий и холодный дождь.
– Пройдемся, – предложил Йорк.
Они находились около Парковой площади.
– Ах! Если бы вы знали… – прошептал Эдвард.
– Великие слова: «если бы вы знали»! Я тоже часто восклицал таким образом и, если бы нашелся кто-нибудь, чтобы выслушать меня, я не был бы теперь Даном Йорком, осужденным на то, чтобы окончить жизнь в сумасшедшем доме… Если бы я знал! Что ж, я хочу, я должен знать… Говорите!
Эдвард содрогнулся.
Говорить? Открыть постороннему тайну своих мучений, сорвать покров, под которым трепетал испуганный, кроткий образ Антонии!
Эдвард молчал. Крупные слезы катились по его щекам.
– Друг мой, – сказал поэт, наклоняясь к нему и сжимая его руки в своих тонких и длинных руках, – доверьтесь мне и облегчите свою душу.
– Ну хорошо! – сказал Эдвард. – Вы сможете определить глубину этой бездны человеческой подлости… но…
Он колебался.
– Дан Йорк – сумасшедший, как утверждают очень серьезные люди, – сказал поэт с тонкой улыбкой, – Дан Йорк развратник, Дан Йорк убивает себя пьянством – шепчут мамаши, указывая на мою шаткую фигуру, проходящую под окнами… Но никто еще не сказал, что Дан Йорк когда-либо выдал друга или не сдержал данного слова… Юноша, взгляните мне прямо в глаза!.. Я даю вам честное слово хранить все в глубокой тайне.
Губы Эдварда дрогнули.
– Когда я бываю пьян, – сказал Дан, – о, не беспокойтесь, тогда я нахожусь в том мире, где не говорят на человеческом языке.
Эдвард решился.
Он заговорил…
Сначала он вел повествование в анонимной форме. Он никого не называл по именам. Но понемногу действительность одолела его, он открыл все. Молодой человек не владел больше собой. Он кричал, он проклинал… Когда речь зашла об Антонии, голос его рыдал. Потом он рассказал о свидании с Бартоном, причем повторил слово в слово ужасный разговор, в котором этот человек осмелился обнажить всю гнусность своих намерений.
– И этот человек ее муж! И она в его власти точно так же, как и я! Йорк, я чувствую, что схожу с ума!.. В мою голову приходят ужасные мысли… Он не должен жить… Да, это так, я убью Бартона!
– Не каждый может быть убийцей, – сказал Дан, внимательно слушавший, – нельзя убивать из-за неблагоприятного впечатления…
– О да, я эгоистичен, жесток… Я понимаю… Но ведь иначе она погибла… Это ее смерть, смерть нашего ребенка!..
Дан пустился в отрывочные, лишенные последовательности рассуждения. Он приводил примеры сделок с совестью… И потом, нельзя ли было помедлить? Разве была необходимость спешить? Разве не существовало возможности выиграть время? Опасность, во всяком случае, не была неизбежной. Нужно только иметь терпение…
Эдвард злился, возмущался.
Аргументы поэта были жестки и весомы.
Вскоре Эдвард немного успокоился.
Горячечное состояние уступило место опустошению.