Я ставлю на ноги табурет, о который я споткнулся, сажусь и закуриваю трубку, глядя на скелет. Он все еще покачивается, словно хочет меня соблазнить. Ну и кокетка! Я думаю о свете, который мы с девицей видели из окна гостиницы. Здесь кто-то был. Кто-то, кто отвалил, прежде чем я пришел. Что же делал тут этот кто-то? Что хотел? Что искал? Что? Что? Что? Это же бросается в глаза. Говорят, что добрая кость придает блюду особый вкус.
XIV
На следующий день в прессе нет ни слова об Иване Костенко. Это нормально. Хроника дня стареет быстрее, чем актеры-совладельцы "Комеди-Франсэз". Одна новость вытесняет другую. Вчера это был сверкающий фейерверк в честь бывшего белогвардейца, только о нем и говорили. А сегодня герой дня – совсем зеленый дрянной ревнивец, который изрешетил из пистолета предмет своей любви, а затем застрелился сам. По крайней мере, таким образом можно быть уверенным, что у него не будет потомства.
Итак, ни слова о Костенко как раз тогда, когда мне хотелось бы побольше узнать о нем. Меня не очень вдохновляет перспектива идти вытряхивать какие-нибудь сведения из Марка Ковета, но все же это менее опасно, чем обращаться к полицейским.
Поэтому я звоню своему приятелю, назначаю ему свидание и направляюсь в редакцию "Крепю".
Журналист-универсал глядит на меня своими водянистыми глазами – единственный орган в его теле, где еще осталась вода.
– Ну что, старина Бурма? Вы разнюхали жареное? Я отвечаю ему:
– Во всяком случае нечто таинственное.
– Скажите мне, вы что, влезли в это дело не очень удачно?
– Честно говоря, я натолкнулся на целый ряд странных событий. Возможно, что я их связываю произвольно одно с другим. Это все. Будьте добры, не пытайте меня больше. Если будет сенсационный газетный материал, я вас не забуду. Вы сказали мне, что сделали снимок этого скелета. Можно посмотреть фотографию?
– Вот она.
Он вынимает из ящика фотографию. Она могла бы быть получше, но я не член художественного жюри. На ней у скелета две ноги. Может быть, не полностью, но во всяком случае, у него на ноге больше костей, чем я видел этой ночью (в мои намерения, конечно, не входит рассказать Марку о моей маленькой экспедиции на улицу Жубер). Я возвращаю ему фотографию.
– Никакой ошибки. Это – не скелет об одной ноге. Тогда как тот, который продали на аукционе, был одноногим, а скелет, принадлежащий Костенко, был куплен на аукционе.
– Да. И что это означает?
– Я вам отвечу так же, как вчера по телефону. Я ничего не знаю. Если только это не означает, что они на аукционе распродали целый залежавшийся фонд какого-нибудь кладбища.
Марк Ковет закуривает сигарету:
– Это стало бы известно. Вон сколько шуму подняли вокруг этой одноногой.
– Потому что это курьез. Целый скелет, вероятно, более банален, более обычен.
Он кивает головой и улыбается:
– Нет. Скелеты целые и нецелые по улицам не бегают.
– Предположим. Костенко его в самом деле купил на аукционе?
– У него нашли бумагу, подтверждающую это.
Я пожимаю плечами:
– Оставим эти кости. Они практически ничего не дают. А кроме этого, никаких новостей? Я вижу, что газеты – как ваша, так и другие, – безмолвствуют на этот счет. Это приказ или больше нечего сказать?
– Больше нечего сказать. Конечно, можно было бы продолжать тянуть резину – это азы нашей профессии, но у нас не хватает места. Во всяком случае, от полиции не получено никаких запретов. Это не то дело, которое их волнует. Они не предполагают, что это самоубийство будет иметь какие-нибудь сенсационные последствия. У вас, естественно, другое мнение?
– Я вам повторяю: мне об этом ничего не известно, я продвигаюсь ощупью. Кстати, по поводу тянуть резину: то, что вы писали вчера о "решающем свидетельстве" Костенко после исчезновения генерала Горопова, – это журналистский фокус или это обосновано? Читая вас, я не могу удержаться от мысли, что, несмотря на "решающее свидетельство", это дело так и не было распутано.
– Здесь не обошлось без блефа, – признается Ковет. Он прикуривает новую сигарету от окурка предыдущей: – Я написал это, не проверив моих источников информации, и не счел нужным опровергнуть в сегодняшнем номере. Это не имеет значения, и я еще раз говорю вам: у нас не хватает места. Но я осведомился у полицейских. Настолько, насколько они еще об этом помнят, в 1939 году произошло следующее: Костенко хотел дать показания...
– На том основании, что он был близок к пропавшему?
– Да.
– Но в этом положении он был не один?
– Где там! Именно поэтому и не хватило времени, чтобы его выслушать.
– Ах, так его не заслушали?
– В тот раз нет. До него было много эмигрантов, он стоял в очереди.
– В соответствии со своим рангом?
Почти. Полицейские уже стали уставать. Им надоели русские белые со своими сплетнями за те шесть или семь месяцев, которые длилось следствие, кроме того, именно в этот момент они шли по другому следу, довольно серьезному, который вел к грузовому судну "Мария Ульянова", бросившему якорь в Гавре.
– И который дальше уже не пошел, насколько я при поминаю.
Ковет кивает головой:
– Вы правильно припоминаете.
– Итак, следствие длилось уже более шести месяцев, когда Костенко только объявился? Не скажешь, что он спешил со своим свидетельством, а?
– То есть... а разве я вам не сказал?.. Он уже давал показания вначале, как и все близкие – более или менее близкие – генерала, ничего позитивного, и не было основания ожидать, что во второй раз он даст больше, чем в предыдущий. Он хотел прийти еще раз, без сомнения, потому что успел между тем набрать еще сплетен и не хотел отставать от других.
– Сплетен?
– Парней из Сюрте[6] от них уже тошнило. А ведь они-то привыкли, не так ли? Союз русских был только фасадом. Все эти доблестные осколки империи со своими разногласиями, борьбой фракций, кланов, не забудьте также о заговорах, которые они замышляли и которые вынуждали их не слишком распространяться о некоторых сторонах их деятельности, скорее тормозили, чем помогали работе правосудия. Короче говоря, второе слушание Костенко не состоялось, а затем началась та самая «странная война» и всё, что последовало за ней. Появились другие заботы и предметы для разговоров.