― Несколько бутылок. Сеньорита была в прекрасном настроения духа. Она посылает вам эти бутылки, чтобы ускорить ваше выздоровление.
Это были вина, которые мы уже пробовали у нее. Они из Австралии и носят марку «Большая Лоза» с разными подзаголовками: сотерн, бордо, кортом и т.д., но подражают этим винам весьма посредственно.
― А эти фрукты, эти овощи?
― О, вот они так другого происхождения: кража и, боюсь, святотатство. Да помогут мне боги! Чтобы немного разнообразить наше обычное меню из консервов, я по дороге ограбил идол.
Он заботливо разложил на складном столике сладкие бататы, сахарный тростник, бананы.
― Помните этого скверного черного дядю, статую, которая как будто охраняет выход из ущелья, ведущего сюда? Я нашел все это в чем-то вроде ниши около ног идола. Это, конечно, жертвоприношение, а я ― то орудие, которое заставит черных уверовать, что Бог был милостив к ним. Благодаря мне сегодня в какой-нибудь хижине будут царить радость и вера, и благодаря Богу за обедом у нас будет зелень. Все к лучшему.
― Нет новостей из других отрядов?
― Есть, мне рассказал Торомети: Кодр ― у Торомети симпатия к Кодру, с тех пор как он считает его каннибалом ― закончил свои переводы, которые, по-видимому, произведут революцию в Академии надписей и искусств. Гартог и Флогерг копают землю в одной из пещер, и уже выкопали немало золотых орудий и украшений. Гартог открыл, как кажется, счет по всем правилам двойной бухгалтерии и вписал в кредит каждого из нас соответственную ценность этих предметов. Таким образом, только мы с вами ничего не приносим предприятию. Надо будет прикрыть здесь лавочку и поискать чего-нибудь в другом месте.
Нет, я не скажу Корлевену, что я тоже нашел здесь что-то... что-то, что уже сейчас мне дороже всего золота, но это «что-то» нельзя разделить, и оно по праву должно было бы принадлежать доктору.
Непослушное сердце, против которого я безволен, ― ты опять умчалось в страну химер!
Пришла ночь, товарищ мой уехал, и я снова поднялся на западную площадку. Эдидеи там не было.
Я вернулся в грот, боясь, что Эдидея придет туда в мое отсутствие. Воспоминание о ней уже овладело моими мыслями. Как волновался я, ожидая ее!
― Ты ждал меня?
Я бросился к ней и схватил ее за руки.
― Тебя, маленькая горная цикламена! Можешь ли ты сомневаться?
― Веньямин!
― Зови меня Жаном; Веньямин ― это только мое прозвище.
Она повторила: «Жан».
Я склонился над нею. Она вернула мне мой поцелуй.
― Кто же научил тебя тайне поцелуя, Эдидея?
Она удивилась.
― Как кто... святые отцы!
И в ответ на мой тревожный вид, она сказала:
― Опять эта складка на твоем лбу! У них был идол, пригвожденный ко кресту. Они научили меня целовать его.
Я вздохнул свободно.
― Ты поклоняешься их богу?
Она засмеялась, точно я сказал глупость:
― Разве я не сказала тебе, что я из рода Инти? Разве внешние знаки могут изменить кровь и расу? Их бог ― только замученное, беспомощное изображение, руки и ноги его пригвождены. Мой бог ― Солнце, податель тепла, света, жизни. Достаточно появиться ему, чтобы все стало прекрасным и плодоносным. Им все рождается, растет, производится, радуется. Он все зародил на этой нашей земле, даже самую землю, и если бы он перестал возрождаться каждое утро, то все бы умерло. Разве все вы, которых называют «учеными», не знаете всего этого?
― Но что же ты делала в миссии, маленькая язычница?
― Училась. Миссионеры знают знаки, которые говорят на бумаге. У них есть книги; они изучили тайны излечений, они знают французский язык ― язык тех людей, которые спасли сына наших царей, замученных пленниками в каменоломнях острова Чипчи, под кнутом проклятых поработителей. А кроме того ― они были добры, очень добры, очень мягки, и оставить их в убеждении, что веришь в их идола ― было одним удовольствием. Я очень часто молилась Инти, чтобы он открыл им глаза.
Говоря все это, она жевала кругловатые полусухие листья, похожие на те, которые покрывали кустарники на острове; пожевав, она их отбрасывала. Странно было видеть, что ее красивый ротик занят этим.
― Что ты это жуешь?
― А разве ты не знаешь? Листья кока. Это питательно.
― Ты разве голодна?
― О, да! ― сказала она с улыбкой.
― Что же ты не скажешь об этом, милая девочка?
Я торопливо встал, но она меня остановила.
― Нет, ― сказала она, ― я не могу есть то, что ты ешь, ― мясо. Инти запрещает проливать кровь.
Такая разборчивость удивила меня: в этой душе наша цивилизация и тысячелетний инстинкт расы уживались вместе, не смешиваясь.
― Вот фрукты. Удостоите ли вкусить их, ваше величество?
― О, да! ― воскликнула она, с удовольствием, и я был взволнован при виде аппетита, с каким она принялась за фрукты.
― Чем живешь ты, Эдидея, на этой бесплодной вулканической земле?
― Чем живут жрецы: жертвоприношениями, приносимыми богам. Атитлан ежедневно собирает их в том месте, в которое каждый день тайком от Иностранки кладут их верующие. Иногда, в зимние ночи, когда бешеные торнадо, вихри, проносятся над островом и делают невозможным передвижение, иногда случается, что в течение нескольких дней никто не приносит даров богам. Тогда Атитлан кормит меня молоком моей козочки и листьями кока. Сегодня он почему-то ничего не нашел у подножия статуи. Вечером он отправился попросить пищи у туземцев. Без тебя я не ела бы до завтра.
Я вспомнил о том, что Корлевен и я без злого умысла лишили это маленькое величество его скромного обеда...
― Хочешь вина?
― Я пила его однажды, это было очень давно, из священных сосудов святых отцов. Оно опьяняет; оно вкусно!
― Вино рождено солнцем; ты можешь выпить его.
Она омочила губы в бокале, и когда выпила глоток, то пурпуровые капельки блестели на уголках ее рта. Она засмеялась.
― Это течет по жилам, как нежный огонь. Еще!
Я подумал о скалистых дорогах, по которым ей придется добираться до ее таинственного убежища, о пропастях, об острых скалах.
― Нет, маленькая вакханка. Вино делает шаг неверным и затемняет зрение.
― Еще чуточку?..
Она просила с гримаской балованного ребенка. Я взял бокал и дал ей немного выпить из него. Она опрокинула голову, открыв шею воркующей горлицы, выпила глоток, закрыла глаза и молча прислушивалась, как жидкое солнце разливается по ее жилам.
― Теперь выпей ты, ― сказала она мне.
Я докончил бокал и пил из того места, которого касались ее губы; потом я вытер ее губы моими. Она задрожала и прижалась ко мне.
Я держал в своих руках это прекрасное тело, такое гибкое, что, казалось, в нем не было костей. Я чувствовал сквозь тонкую ткань, как билось ее сердце около моей груди. Одна из ее голых ножек лежала, подвернувшись, на моих коленях, другая покачивалась в воздухе, и высокая юбка открывала круглое колено.
Медленная истома охватила мои нервы, кинулась в голову и ослепила меня. Рука моя проскользнула под ткани к ее правой груди... нервная волна сжала мои объятия...
Она не сделала ни одного движения для защиты. Голова ее лежала на моем плече, глаза были полузакрыты. Она только сказала:
― Жан!..
Мускулы мои ослабели, и я закрыл глаза, чтобы она не могла прочесть в них желания. Нервы мои стали успокаиваться, разгоряченный мозг утих и освободился... Все это совершило чудо ее прекрасных прозрачных глаз.
Я смотрел в прозрачную голубую бездну этих глаз, окаймленных длинными черными ресницами; художнику понадобилась бы пыльца с крыльев бабочки, чтобы нарисовать расплавленной краской светящуюся их глубину. Я смотрел на ее прямой нос с прозрачными и подвижными ноздрями, на ямочку в средние ее верхней губы; я смотрел на перламутровую эмаль ее зубов, блиставших из-за полуоткрытого рта, на полукруглый подбородок, переходящий в алебастровую шею; на ее величественный профиль точно с какой-то медали или камеи, с оттенком чего-то покоряющего, дикого, непокорного, страстного, нежного и детского в одно и то же время.
Как я уже люблю ее, боже мой!
Когда она ушла, то во мне разыгралась довольно характерная схватка между различными моими чувствами. Я присутствовал при ней, как простой зритель.