Мы собирались нагрузить его столько раз, сколько найдется сокровища в пещерах, и каждый груз будет выгружен в Сала-и-Гомец без захода в другие гавани.
Потом, когда все сокровища из пещер будут вывезены и сложены на этом скалистом островке, мы отправимся на Таити, главную гавань «Зябкого», и наймем там пароход достаточного тоннажа, чтобы сразу увезти во Францию весь груз золотых слитков, сложенных на Сала-и-Гомец. Это была мысль Гартога.
Молчание матросов, а главным образом капитана «Зябкого», можно будет купить, хотя бы за огромную сумму денег. К тому же на случай необходимости у нас были при себе и наши револьверы... Золото начинало уже производить в наших разгоряченных мозгах свою обычную и мрачную работу.
Когда между пещерой и парусником был натянут двойной канат и первый груз золотых слитков медленно заскользил на блоках к кораблю, то никто из нас, и я не больше других, не испытывал угрызений совести за то, что мы нарушаем последнюю волю угасшего народа; во всяком случае, угрызений совести у нас было не больше, чем у археолога, который в глубине египетских гробниц оскверняет, вынимая из могил, неприкосновенные останки фараонов.
Глава VII.
Проклятие Атитлана
Запачканными кровью руками доктор закончил закалывать последний широкий бинт перевязки, стянув его как можно туже.
― Я сделал все, что мог, ― сказал он, ― но не говоря уже о том, что я не хирург, на корабле нет ничего нужного для операции. Теперь нужен был бы лед!.. А где его взять? Мы в десяти днях пути от ближайшего порта цивилизованной страны.
И, вытирая лоб тыльной частью руки, Кодр провел по нему красную черту.
― Вы будете ходить за ним, ― продолжал он. ― Он был ваш друг, не правда ли?
Я содрогнулся.
― Был?..
Кодр посмотрел мне в лицо, потом вынул из кармана небольшой свинцовый слиток с изрезанными краями, в углублениях которого, хотя он был вымыт и вытерт, еще оставались красные пятна.
― Вот что я вынул из его живота, ― просто сказал он. ― Пуля была надрезана. Когда такой заряд пробивает дорогу среди тканей тела, то, как вы думаете, может ли человеческая рука исправить произведенное им опустошение?
Мне пришлось сделать усилие, чтобы выдавить сквозь сдавленное горло:
― Так значит... ваш диагноз, доктор?
― Мой диагноз!.. ― Доктор пожал плечами. ― Давайте ему все, чего он ни попросит, и вспрыскивайте морфий, когда он будет страдать. Я сделал все, что мог сделать, то есть ничего!
Я взглянул на подушку каютной койки, где лежало бледное восковое лицо с глубоко впавшими закрытыми глазами, с неподвижными ноздрями; с лица этого медленно сходила маска смерти. Корлевен был без сознания, все еще под властью хлороформа.
― Судьба слепа, ― сказал, уходя, доктор. ― Он был лучшим среди нас.
И я увидел, как этот старик с огрубевшим и бесчувственным сердцем вытирал свои глаза, переступая порог узкой двери.
В один и тот же день, в один и тот же час, одновременно потерять и ту, которой полно мое сердце, и того, который был моим другом!.. Ах, это уж слишком! Судьба действительно осыпает меня благодеяниями, и я хотел бы верить в Бога... чтобы кощунствовать!
Все это произошло вчера.
Это был последний день погрузки «Зябкого». Кодр все это время провел, снимая, калькируя, списывая надписи, упаковывая золотые таблицы и выбранные статуи, которые он предназначал для собственной коллекции.
Из команды парусника одна половина работала в нашей пещере, спуская золотые слитки и не имея сношений с туземцами острова; другая половина принимала эти слитки на другом конце каната и грузила их в трюм. Басня о медном кладе пустила благоприятные ростки в этих первобытных душах. Только четыре тяжелые ящика, наполненные драгоценными камнями, спущенные по канату в первую очередь, были наглухо заделаны нами, чтобы жадность черных матросов не нашла себе пищи.
Эдидея, суровая и молчаливая в обращении со мной, все это время провела у изголовья носилок, где лежал Атитлан, но, несмотря на все свои слезы, не могла добиться от него ничего другого, кроме тяжелого презрительно-гневного взгляда. Мы развязали жреца, потому что распухшие его лодыжки отнимали у него всякую возможность двигаться. Пока команда работала в галереях склепа, Эдидея и Атитлан все время оставались в агатовом гроте.
Матросы устроили смены для беспрерывной работы, продолжавшейся пять дней и пять ночей.
На шестой день методический Гартог, отмечавший, сменяясь с Флогергом, число спущенных по канату слитков, сообщил нам, что полная нагрузка будет закончена в течение этого дня. Капитан «Зябкого», находившийся все время на борту, подтвердил это нам запиской, переданной по обратному канату.
Тем же путем старый Кодр получил с корабля несколько огромных пустых ящиков, чтобы упаковать в них свои коллекции. Было решено, что матросы, бывшие в нашем распоряжении, пойдут следующей ночью с Корлевеном и со мной забрать в нашем прежнем лагере, в пещере на склоне горы, все, что там было собрано, когда туземцы во главе с моими товарищами искали меня после моего исчезновения.
Нам пришлось сделать ночью три путешествия, чтобы унести все из этой пещеры и расположить груз в конце юго-западной галереи, а потом спустить его по блокам на корабль.
Каждый раз, проходя через агатовый грот, я бросал взгляд на темный угол, где спала Эдидея. По совету Корлевена я в этот вечер подмешал в их питье, которое каждый день вместе с пищей ставил около них, немного снотворного порошка, чтобы она и Атитлан могли заснуть и отдохнуть в эту ночь.
Чтобы вынести в течение этих дней презрительный и немой упрек взглядов моей подруги, мне пришлось возложить надежду только на ближайший насильственный увоз ее нами. Ни одной жалобы, ни одного движения, но взгляд ее говорил лучше слов и разрывал мне сердце. Я рассчитывал на время, на мою нежность, на любовь, которую она мне оказывала раньше, и надеялся, что когда-нибудь она простит мне это насилие и снова отдастся моим поцелуям.
С первого дня старый Кодр не сказал мне ни одного слова про Эдидею, делал вид, что не обращает на нее внимания, и весь был погружен в свои надписи.
Было четыре часа и десять минут утра, ― я твердо помню это, потому что посмотрел на часы, ― когда мы отправились в третье и последнее путешествие. При ярком свете электрического факела, смягченном наброшенным сверху носовым платком, я увидел Эдидею, спокойно спавшую; грудь ритмически подымалась и опускалась под спокойным дыханием. Слеза, скатившаяся из-под ресниц, провела бледный след по сонному лицу.
Я хотел прикоснуться губами к ее бледному от бессонницы лбу, но тут внезапно раскрылись глаза Атитлана и приковали меня на месте страшным выражением ненависти, которою он меня облил.
Всю свою жизнь буду помнить я этот взгляд ненависти. Всю свою жизнь буду испытывать я горькие упреки совести за то, что оставил ее тогда во власти мрачного фанатика. Как мог я не предвидеть, не догадаться... Ах, это ужасно!
Когда мы возвращались в последний раз, уже загоралась заря. Мы с Корлевеном составили план похищения Эдидеи и Атитлана. Гуманность не позволяла покинуть беспомощного старика в пещере; поэтому было решено, что мы увезем его с собою, вылечим и отложим на позднейшее время решение об его дальнейшей участи.
Посадку на корабль людей решено было произвести тем же способом, как и погрузку тюков, при помощи блока и веревок, на которых мы спускали слитки; сделать это было необходимо, чтобы избегнуть всякого перехода по острову, где несомненно сторожили нас подосланные Корето туземцы.
Пересекая агатовый грот, я не заметил ничего ненормального, если не считать того, что из глубины грота, еще не погруженного в полумрак, раздался гневный голос жреца, который, казалось, обрушивал на наши головы мрачные проклятия. Чтобы не довести его до иступленной ярости в ту минуту, когда нам придется силою уводить его, я избегал приближаться к его углу, а потому отправился с Корлевеном и нашими людьми к галерее, с которой шла погрузка. Нас ожидали там только Гартог и Флогерг, так как старый Кодр уже переправился воздушным путем на борт корабля, чтобы наблюдать, как он сказал им, за погрузкой его драгоценных коллекций. Вспоминаю, какая радость охватила меня, когда я убедился из этого, что он уже не интересуется Эдидеей; я испытал чувство бесконечной благодарности к гному, не сомневаясь, что эта уступка была сделана им ради меня.