― Не редактору, ― вежливо поправил Флогерг, ― я ― издатель одной газеты, а приятель мой ― издатель и главный пайщик двух других газет. Редакторы наши ― совершенно автономны, и мы вмешиваемся в их дела только по чисто административным вопросам, касающимся наших газет.
― Милостивый государь, ― возразил прокурор, ― я, как судейский чиновник, хорошо знаю цену этой автономии. Она, если можно так выразиться, ― величина бесконечно малого порядка. Но я хочу верить, что та совершенно неслыханная травля, которая ведется против меня в ваших газетах вот уже полтора месяца и немедленного прекращения которой я пришел требовать, ― я хочу верить, что травля эта внушена не вами. Зачем бы вам делать это? Я вас не знаю. Но я знаю, что именно вы можете прекратить все это, и я не потерплю в этом вопросе никакого...
― Вы говорите ― травля? ― прервал Флогерг. ― Мне об этом в редакции не сказали ни слова. Кто же это посмел?.. Высшего судейского чиновника!.. Вы знали про это, Гедик?
Я вполне искренне мог ответить только, что не знал.
― Простите нас, господин прокурор, ― продолжал Флогерг, ― но дело в том, что... ― (каким конфиденциальным тоном сказал он это!), ― мы очень редко читаем в подробностях наши собственные газеты. Это кажется невероятным, но это так. Мы пробегаем более внимательно газеты враждебного нам лагеря, чтобы наметить общее направление наших возражений. Что же касается текущего материала наших столбцов, то этим занимаются наши редакторы, и мы очень редко бываем осведомлены в нем.
Хотя эта речь Флогерга была произнесена весьма добродушным тоном, но, не говоря уже о ее неправдоподобии, к ней примешался и чуть заметный оттенок вежливой насмешки. Прокурор с минуту сурово изучал его лицо, а затем продолжал:
― Хочу верить вам, милостивый государь... Должен вам верить, потому что без этого... (он сдержал гневный жест). Так вот, господа, факт таков: вот уже полтора месяца, как против меня ведется систематическая травля, чтобы очернить...
― Странно, очень странно, ― сказал Флогерг. ― Как раз полтора месяца тому назад я приобрел эту газету. Изумительное совпадение! Разрешите мне приказать, чтобы сюда подали нам все номера газеты за это время.
― Не к чему! ― оборвал прокурор. ― Я в двух словах познакомлю вас с делом, и я рассчитываю, что после этого... Но не буду забегать вперед. Это началось и с тех пор продолжается под одним и тем же заголовком, который, как лейтмотив, повторяется в разных газетах: «Под красной мантией».
Сперва я только презирал всю эту желчь, я презрительно отталкивал ногою бессильные стрелы клеветы, отскакивающие от брони моей репутации, которая является ценою целой трудовой и неподкупной жизни.
Но гнусный наемник, сквернивший своими грязными ногами честную жизнь, подбирал эти стрелы, собирал их мало-помалу в пучок, который с каждым днем все увеличивался...
― Простите, ― с восхищением перебил Флогерг, ― но какой чудесный полет красноречия! Какая сила слова! Позволив мне, господин прокурор, записать теперь же эти периоды, чтобы напечатать их в предстоящем опровержении. Итак, вы сказали: стрелы клеветы... броня репутации... гнусный наемник... увеличивающийся пучок стрел. Какие образы, какие удачные обороты фраз! Продолжайте, милостивый государь, я буду стенографировать.
Но на этот раз Флогерг перешел ― слегка, чуть заметно, но все-таки перешел ― границу правдоподобного лиризма, и прокурор насторожился.
― Не к чему, милостивый государь, ― сухо сказал он, вставая. ― Я был публично оскорблен в ваших газетах. Я требую публичного извинения, я требую, чтобы оно было принесено немедленно, в первом же номере, на первой странице и под прежним заголовком. Если я не получу этого законного удовлетворения, то мне придется обратиться к суду и выступить на нем частной стороной. Надо ли напоминать вам, что я главный прокурор...
― И что судьи заимствовали у волков похвальный обычай ― не поедать друг друга?.. ― прервал Флогерг. ― Не к чему, господин прокурор, ваши желания будут удовлетворены, если только...
― Если только? ― повторил прокурор.
Флогерг делал вид, что чрезвычайно затрудняется ответом.
― Если только... о, это, конечно, очень невероятно, но... а если факты окажутся обоснованными?..
― Милостивый государь! Вы осмеливаетесь предполагать...
Флогерг, очень спокойный, а потому и очень уверенный в себе, как будто снял с своего лица любезную маску и выразил на нем только ледяное безразличие.
― Я ничего не предполагаю, сударь, потому что я ничего не знаю. Будьте добры еще раз присесть на минуту; я сейчас велю подать досье.
Вытребованное по телефону досье было подано, быть может, только-только пятнадцатью секундами раньше, чем это позволяло правдоподобие версии Флогерга; и я заметил, как при виде этого досье еще более побледнело и без того уже бледное, окаймленное черной бородой лицо высокого старика; я ясно увидел, что он почувствовал ловушку и вооружился для твердого отпора.
Флогерг небрежно открыл досье и стал пробегать документы:
― Магуд, Франсуа-Тибо, родился в Лавале, в 1866 году... это именно вы?.. Доктор прав в 1892 году, тема диссертации: «Право смерти в течение веков». Прекрасное заглавие! Мне кажется, оно вдохновило вас на вашу деятельность... Вот здесь подсчет осуждений, вырванных у присяжных вашим ужасным и великолепным красноречием: 1220 лет тюрьмы, 775 лет вторичного заключения, 166 лет каторжных работ, 190 лег бессрочной каторги; наконец... о, это апофеоз: двадцать шесть казней, двадцать шесть голов, и среди казненных ― пять женщин!.. Какой страшный успех!.. Вот здесь помечено, что этим числом вы побили все рекорды... на три головы!.. Здесь только не сказано, женщинам ли принадлежали эти головы?..
Прокурор вскочил:
― Милостивый государь, эта зловещая шутка...
По-прежнему холодный, Флогерг одним жестом снова усадил его:
― Вы называете это шуткой ― двадцать шесть голов? Черт возьми!.. Вам могли бы дать прозвище, данное когда-то члену Конвента Барреру-де-Вьезаку: «Анакреон гильотины».
― И в этом все обвинение, которое мне бросают? ― с горечью сказал прокурор. ― Обвинение в том, что я твердо исполнял свой долг, защищая священные права оскорбленного общества! Я считаю это за честь.
― Разумеется... разумеется, ― по-прежнему спокойно продолжал Флогерг, ― но я вижу несколько пробелов в этом длинном списке. По-видимому, вы не всегда были столь непреклонны в своих обвинениях. Вот здесь написано: отказ от обвинения; какой красивый жест! Но кто же был этот обвиняемый?.. Ах, вот и пометка: Дело Марии Лекеллэ, судебная сессия в Ренне. Отравление. Вы были тогда уже прокурором департамента.
Прокурор едва заметно содрогнулся.
― Она была воспитательницей в одном замке, ― сказал он. ― Владелец замка и мальчик, сын его, внезапно умерли, отравленные ядовитыми грибами. Все обвинение основывалось на доносе старой и глухой няни, которая будто бы слышала, как господин ее перед смертью обвинял в отравлении воспитательницу. Я счел своим долгом не придавать значения такому слабому доказательству. Что же в этом дурного?
― Боже мой, да кто же говорит, что в этом есть что-нибудь дурное? Простое совпадение! Воспитательница, бывшая также и любовницей владельца замка, а в то же время и любовницей видного чиновника департамента... да, все это есть в досье... после оправдания предъявила завещание покойного, делавшее ее наследницей ― простое совпадение! Через некоторое время она вышла замуж за этого чиновника, вашего друга... совпадение! Он уступил вам за смехотворно малую сумму, уплата которой вами остается к тому же сомнительной, земли, расположенные по берегам Ранса, где в скором времени должна была пройти линия железной дороги, удесятирившая первоначальную цену земли... чистейшее совпадение! Но зато постоянный доктор этого замка, живший в соседнем городе, был вызван только после смерти отравленных. Старая няня утверждает, что когда она хотела вызвать его, то ей сказали, что это уже сделано, и сказала ей это ― воспитательница. Печальное совпадение, только и всего.