Это правда! Я подумал об этом разделе. А значит ― я уже верю в это богатство. Внезапно я сознаю, что в моей душе вчера сплавляется с завтра, с тем завтра, которого я уже не должен был видеть; а теперь ― я хочу жить!
― Еще одно, ― сказал мне гном, ― сожгите вот это!
Он не смотрит на меня! Как бы я хотел, чтобы он взглянул на меня... чтобы помочь мне! Я беру указанный им портрет. Она всегда улыбается своей стереотипной улыбкой, своей улыбкой, которую я одновременно и люблю и ненавижу.
Рядом на низком столике ― плоский блестящий и черный браунинг и маленький заряд, с капсюлей, вдавленной от удара курка. Точно при блеске молнии я снова переживаю только что пережитые мною ужасные мгновения... стиснутые зубы... закрытые глаза... нажатый курок... осечку...
Тогда я схватываю портрет, внезапно возненавидев эту женщину, разрываю его с бешенством, бросаю неравные куски в пламя камина и смотрю со жгучею радостью, как они горят, а лицо мое озаряют отблески их пламени.
Отомстить! Отомстить! О! Как я буду бороться, чтобы завоевать власть ― и отомстить!.. отомстить!.. отомстить!..
Глава II.
Один знает ― пять желают
― Смирно, Табаро! Смирно, старый пес! Это еще не твой хозяин; это только ветер стучится в окно.
Плохо убежденный этими словами, громадный пес обнюхивает порог, за которым тяжелая дубовая створка двери обита гвоздями, нетерпеливо визжит, нервно зевает и медленно возвращается греться, растянувшись на каменных плитах перед огромным очагом, где огонь пожирает толстые поленья каштанового дерева.
― Если в такую погоду нотариус приедет, то это будет значить, что у него возвышенное понимание своих обязанностей, ― говорит Корлевен, протягивая к огню длинные ноги в гетрах и пуская к выступающим балкам высокого потолка облако табачного дыма из своей трубки.
Сказав это, Гартог вновь погружается в тщательное изучение газеты, которую он широко развернул на старинном столе с массивными ножками, на одном углу которого еще стоят остатки нашего ужина.
― На вашем месте, Флогерг, я бы просто сел в печь, ― шутливо возобновляет разговор Корлевен.
Флогерг примостился на низком табурете перед поджаривающим его огнем, бросающим на его угловатое лицо пламя пожара. Плечи его передергивает дрожь.
― В этой большой казарме замерзнешь, ― говорит он низким и слабым голосом. ― Все старые камни, из которых она сложена, излучают холод и ипохондрию. Если доктор Кодр будет еще медлить употребить нас в дело, то, право, мне очень хочется начать течение дел с той самой точки, на которой я остановился, когда встретил его.
Он бросает в очаг тяжелый обрубок, и в очаге поднимается вихрь пламенных искр. Язык пламени подымается вверх и делает прозрачными худые и длинные руки, которые протягивает к огню Флогерг. Под укусами огня дерево свистит, шипит, ноет, трещит и выплевывает раскаленный уголь, разлетающийся на части и выбрасывающий из себя миниатюрную дымную ракету. Собака приподымается и ворчит.
― Смирно, Табаро!
Животное полузакрывает свои стекловидные глаза под ласкающей рукой Корлевена, пальцы которого запутываются в густой и жесткой шерсти; потом собака снова ложится.
И снова молчание в обширной зале, каменные стены которой оживлены увеличенными тенями, пляшущими при свете огня. Снаружи ветер воет среди приподнятых веток деревьев, проносясь через лес. Яростное кипение реки Церы прибавляет к этим звукам мощные и низкие звуки своего бурного падения.
― Они должны были бы уже быть здесь: поезд из Бельё проходит через станцию Ганьяк в девять часов. Теперь уже десять.
― Будьте справедливы, Гедик, ― замечает мне Корлевен, ― до вокзала отсюда два лье, а лесные дороги в такую погоду вряд ли похожи на шоссе.
Флогерг, достаточно прожарившись спереди, поворачивается на своей табуретке.
― Что это вы читаете, Гартог? ― спрашивает он обычным возбужденным голосом.
Гартог заканчивает какие-то действия, начатые карандашом на полях газеты, и отвечает, не оборачиваясь:
― Газету.
― А что же так увлекает в ней вас?
― Биржевой курс.
Флогерг смеется, и от смеха его делается жутко.
― И это вас интересует? Держу пари, что вы рассчитываете, как поместить вашу будущую часть сокровища.
― Поместить ― о, нет; употребить ― да. Биржа может пригодиться и на другое дело, чем помещение своих денег.
― На какое же?
― Поглотить деньги тех, которые меня разорили, ― глухо отвечает Гартог.
― Когда мы дойдем до такой возможности, ― говорит Корлевен, ― вы скажите мне, Гартог. Я назову вам тогда одно морское акционерное общество, с акциями которого надо будет проделать недурную игру на понижение.
Гартог пристально смотрит на Корлевена.
― Запомню, ― говорит он просто.
Смех Флогерга звучит еще более горько.
― Так, значит, вы все верите в это предназначенное нам богатство, которое снова придаст вкус к шалостям жизни четырем ее обломкам, какими являемся мы?
Гартог резко поворачивается к нему.
― А если вы сами, Флогерг, не верите в это, то что же вы делаете здесь?
― А вы, Корлевен? ― спрашивает Флогерг, не отвечая.
― Я, ― философически отвечает Корлевен, ― я думаю, что когда не осталось уже терять ничего, кроме жизни, то всегда можно сделать попытку.
― А вы, Веньямин среди отчаявшихся?
Я значительно моложе всех их, младший из четверых, и они прозвали меня Веньямином.
― Я верю. Если бы у старого Кодра не было уверенности, то для чего бы ему принимать нас здесь, и при том, надо признаться, весьма гостеприимно.
― Как это чудесно ― еще иметь возможность надеяться!
― Замолчите, зловещая птица, ― говорит Корлевен. ― Со всеми своими ужимками скептика, вы среди нас четверых, бить может, самый верующий.
Флогерг поднялся; на лице его выражение беспощадной и яростной ненависти.
― Веры нет! Есть желание, да, есть, желание всеми силами души! И я думаю, что для некоторых людей, которых знаю, лучше было бы, чтобы на головы их пал огонь, пожравший Гоморру и Помпею, чем если в этом кармане будет лежать моя часть этого богатства. Да, Корлевен, вы правы, я хочу верить в это.
― Так, значит, спора нет! ― отвечает Корлевен. ― Я предпочитаю видеть вас таким, чем видеть, как вы в нерешительности изводите свою желчь. Итак... Вы подпишете сегодня вечером?
― Подпишу.
― А вы, Гартог?
― В принципе я согласен. Но я хочу еще раз послушать чтение договора и формулировать некоторые поправки. Если они будут приняты, я подпишу.
― В вас говорит деловой человек, ― шутит Корлевен. ― А вы, Веньямин?
― Подпишу.
― Ну, и я, клянусь мачтой, я подпишу, будь эта подпись хоть последней на моем жизненном листе, и заставь она меня плавать хоть по Ахерону!
Собака тонким слухом уловила мягкое движение колес по снежному ковру дороги. Она царапает когтями дверь и нетерпеливо визжит.
В каменной раме открытой двери, откуда врывается вихрь белых хлопьев, показывается засыпанный снегом силуэт сторожа, закутанного в шинель; он отступает, чтобы пропустить нотариуса:
― Смирно, Табаро! Да, это я, красавец ты мой. Дай пройти господину Бикокэ.
Дверь снова закрыта; снежный вихрь за дверьми, и два человека отфыркиваются и отряхивают на широкие каменные плиты покрывающую их снежную пыль.
― Господа, ― говорит нотариус, вытирая жемчужинки растаявшего снега, усеивающие его усы, ― господа, я к вашим услугам.
Потом он обращается к сторожу.
― Будьте добры, Гаспар, оботрите мое ружье замшей.
― Позвольте мне только распрячь лошадь, и я займусь вашим ружьем, господин нотариус.
― Черт побери! ― говорит Гартог. ― Я не знал, что министерские чиновники должны вооружиться, чтобы исполнять свои обязанности. Разве в лесу есть разбойники?
Нотариус ― толстый рыжий человек, одетый в бархатную куртку, на ногах бурые гетры. Добродушная улыбка освещает его лицо, обросшее щетиной.
― Нет, не разбойники; но в такую погоду с гор спускаются кабаны, а я большой любитель окорока с хорошим маринадом.