― Говорят, что можно прожить любовью и чистой водою. За невозможностью другого, испробуем этот опыт. Утро вечера мудренее: подумайте!
В этот вечер Эдидея и я роскошно поужинали ― нашими поцелуями.
― Жан!
― Что, дитя мое?
― Мне больно!..
Тон этих слов разрывает мне сердце.
― Где тебе больно, моя бедная маленькая птичка?
Рука ее в ночном мраке ищет мою руку и прикладывает ее пониже сердца:
― Здесь, ― говорит она.
О, горе! И я не могу ничего сделать, чтобы утолить ее голод!
― Который час?
Я экономно, на мгновение зажигаю и тушу карманный электрический фонарик, потому что его уже погасающий свет ― последний остающийся у нас; при мгновенном слабом блеске я бросаю взгляд на карманные часы:
― Одиннадцать часов.
― Дня или ночи?
...? Не знаю!.. Я уже не умею отличить сновидение от действительности, среди того тяжелого сна, в который погружает нас голод, сна с кошмарами и истощающими миражами еды. Сколько времени уже прошло, как мы заперты в этом погребе, который скоро станет могилою? Я мог сосчитать только первые пятьдесят часов.
― Есть ли еще вода?
Так мало! Я смачиваю ее лихорадочные уста.
Я встряхиваю около уха маленькую металлическую коробочку, содержимое которой было нашей единственной пищей, с беспокойством прислушиваюсь к стуку, слышна редкая и слабая дробь:
― Не хочешь ли еще одну мятную лепешечку? Это обманет твой голод.
― Нет!.. Теперь они жгут меня.
Страдальческий голос ее разрывает мне сердце. Кодр!.. Кодр!.. Только бы схватить мне тебя, перед смертью, схватить руками за горло и задушить тебя, как Флогерг задушил кошку из Сого-сквера!..
― Помнишь ли ты о листьях кока, которые я ела в тот день, когда твой друг унес мою еду?.. Ах, если бы они были у нас теперь!..
― Не говори о таких вещах, любимая моя. Это еще больше мучит тебя. Попробуй еще уснуть.
― Нет. Пробуждение слишком тягостно. Во сне я устремляюсь к Солнцу, к моему богу, которого меня лишили. Цветы цветут, плоды наливаются, небо розовеет, и все это он делает для меня, и согревает меня. И всегда ты рядом со мною, Жан. Я ведь тебе говорила: без него нет жизни! Мы оба умрем здесь!
― Потерпи, дорогая. Друзья мои знают, что я отправился искать тебя. Когда они заметят мое отсутствие, они придут.
― А когда они заметят?..
Мне не хватает мужества продолжать ложь, и я закрываю ее уста печальным поцелуем. Знают ли они даже, где я нахожусь? Если бы и знали, то, вероятно, начнут беспокоиться обо мне слишком поздно. Среди них уже нет Корлевена, доброго друга, который мог бы догадаться. Здесь же никто не знает о моем присутствии, так как сам я счел нужным прятаться от всех. И я думаю о горькой насмешке судьбы: я явился сюда, чтобы убить его и спасти ее, но это моя предположенная жертва будет жить и убьет нас обоих! Снова твой зловещий юмор, творец, сделавший из жизни то, что она есть!
― Говори мне, Жан! Когда ты говоришь, то колокола перестают гудеть в моих ушах. Когда ты сжимаешь меня в объятиях, то мне уже не больно.
Я обнял бедное маленькое тельце нежными руками; я тихо баюкаю безобидное дитя и ищу в памяти, которую иногда прорезывают лучи мучительного света, колыбельные слова:
― Мы не можем умереть, Эдидея. Те, любовь которых достигает таких чудесных вершин, где для них нет ничего больше, кроме их любви, ― не умирают: они улетают. Освобожденные души их летят среди миров и продолжают под другими небесами, под другими именами, под другими формами свой прерванный сон.
Большие концентрические волны заливают меня своими кругами, и у меня кружится голова.
― Их вечно юные имена остаются в людской памяти как неизгладимый символ. Быть может, ты была Виргинией, когда я был Полем, Джульеттой, когда я был Ромео, Суламифью, когда я был Соломоном; быть может, наши соединенные души вдохновляли творцов, создававших и рождавших скромную Денизу, кокетливую Манон, чистую Маргариту из Фауста, Лакмэ, Атала, Жоселену; быть может, цикл нашей любви закончится воскрешением Филимона и Бавкиды; а быть может, и проще того, мы будем с тобою голубкою и голубем или только четой ночных бабочек, двумя миндалинками в одной скорлупе, двумя венчиками в одной чашечке цветка, быть может, двумя дыханиями цветов, ароматы которых будут смешиваться, соединяться...
Как бешеный циклон вращается вокруг меня ночь; в глазах моих прыгают пятна: лиловые луночки или вращающиеся солнца, кошмары от слабости, видения от истощения.
Тихо и нежно поцеловал я пышные лепестки ее ресниц:
― Я страстно любил тебя, Эдидея!
Слабеющим дыханием своим она прошептала:
― Я люблю тебя, Жан!..
Из оцепенения меня вывел внезапный грохот. Эдидея слабо затрепетала в моих объятиях... Я собираю свои слабеющие силы и слушаю.
Звон цепей, которые кто-то сотрясает, отдается в моей голове, как невыносимый звон колокола... из далекого мрака доносится тихое хрипение...
Проклятье!.. Во второй раз грохот потрясает своды среди тишины, и громовое эхо молотками отдается в моих ушах. Выстрелы из револьвера!
В чем новая опасность? Какой новый ужас задумал этот сумасшедший?.. Где мой фонарик?.. Проклятье! Батарейка вся истощилась!..
― Эдидея, твои глаза видят во мраке; посмотри: что ты видишь?
Она делает слабое усилие приподняться и снова падает на мои руки.
― Глаза мои не видят больше ничего, любимый мой. Это смерть?
Смерть, но не без боя, не рассчитывай на это, Кодр. Я встаю. Ах, не измените мне, не покидайте меня мои силы! Отчего земля колеблется под моими ногами? Отчего кружатся эти жернова?.. Я не хочу... я не хочу... я не хочу упасть; слышите ли вы меня?
Слабые руки мои, ищите, нащупывайте, хватайтесь, цепляйтесь среда мрака, и если человеческое горло попадет в ваши пальцы... Душите, жмите, давите то, что вы, схватите, я приказываю вам это!..
Пустота... молчание... ничего!.. Ах, это головокружение!..
На этот раз ― все кончено, я сейчас упаду... Стена?.. стена, чтобы поддержать меня?.. Я не хочу упасть... Наконец стена!.. Нет, это дверь!
Но эта дверь для нас ― та же стена! Это стена Тантала, стена, которая открывается... которая открывалась! Поддержи же меня, я падаю, бесчеловечная дверь, проклятая, тюремная дверь, дверь, закрывшаяся за нашей жизнью... Я ничего не вижу больше, даже внутри самого себя... я падаю... ты отказываешь в опоре моим рукам, опирающимся на тебя?.. ты уступаешь?.. ты отступаешь?.. ты убегаешь?.. Безумие! Дверь открылась!..
― Тихонько, моя маленькая! Пей понемногу, моя любимая. Когда так слаб, то вино опьяняет. Ты съешь потом, но не очень много. Нас не убила радость; не надо, чтобы нас убила пища. Да, мы сейчас поднимемся, успокойся. Ты снова увидишь твое солнце! А пока посмотри на свет этой лампы: как он прекрасен! Могла ли ты подумать, что света скромной лампы может хватить, чтобы осветить такое огромное счастье? Да, мы будем жить; да, мы будем счастливы, мы будем мы. Теперь немного этого печенья... но потихоньку, потихоньку... Ну, вот видишь: ты давишься! Извольте слушаться меня, сударыня! Ты смеешься, бессердечная?.. Ты плачешь, малютка? Слишком много радости, слишком много, много, много, много! Я задыхаюсь! Твои бесценные глаза снова ожили, твои губы снова окрашены, твои щеки снова становятся розовыми... Природа, Судьба, Случай, Провидение, мой Бог, твой Бог, наш Бог, Вещи, Все... кто бы вы там ни были, что вы там ни были бы, будь вы даже мифы... Спасибо вам!
От моей слабости меня тогда пробудил холод каменных плит. Дверь была не заперта, и когда я прислонился к ней ― открылась под моею тяжестью. Свет, или даже не свет: мрак менее черный виднелся за углом коридора. Я дотащился до этого угла. Проходя перед клеткой, я услышал едва заметное и слабеющее дыхание умирающей гориллы.
Слабый источник света исходил из открытой двери в противоположном конце подвала и, точно луч надежды, освещал ступени каменной лестницы. Я поднялся по ней.
Наверху царила полная тишина. Только зловещий вой собаки по покойнику время от времени доносился снаружи, из-за стен.