На кухонном столе остатки еды и припасы ― вот и все. Я выпил вина... на случай?.. Потом, задыхаясь, я проскользнул в следующую дверь... Дверь в комнату была открыта.
Был день. Красное зимнее солнце косыми лучами освещало стены и расцвечивало стекла стрельчатых окон теми же рубинами, сапфирами, изумрудами и аметистами, как в памятное утро прошлой зимы.
Стены были покрыты черепами и костями, расположенными в порядке, точно зловещие шпалеры катакомб. Золотые таблицы, идолы и оружие были собраны в одних витринах, минералы и ископаемые ― в других.
В очаге догорали раскаленные угли громадных поленьев, беспорядочная груда сожженных бумаг, среди почерневших и скоробившихся листков которых еще пробегали легкие струйки пламени.
На столе лежала на виду исписанная страница; рядом с нею стоял флакончик, почти полный какой-то розовой жидкостью; флакончик был откупорен; в воздухе пахло сожженной бумагой с легким оттенком горького миндаля.
А за столом, за листом бумаги и флаконом сидел в своем кресле, положив руки на ручки его, с откинутой головой, открытыми глазами, со страшной судорогой, искривившей черты лица, сидел неподвижный и суровый... старый Кодр. Когда я тронул его за плечо, он склонился на бок. Он был мертв.
А вот что прочел я на этом листе бумаги:
«Я, Эварист Кадр, на шестьдесят седьмом году своей жизни и первом году рожденного во мне разума, здоровый телом и выздоравливающий духом, объявляю, что добровольно причинил себе смерть.
Я посвятил свою жизнь науке. Она была моею страстью и целью моей жизни. Я ничем ей не пожертвовал, потому что в действительной жизни ничего не знал, кроме нее.
Но сегодня я узнал, чем была, чем могла быть любовь; я это слышал и понял; и это было ослепительным ударом. Мне шестьдесят семь лет, а я только сегодня узнал, сколько радости и безмерного могущества заключает в себе любовь, на какие вершины может поднять она два существа. А мне ― шестьдесят семь лет!.. Поэтому я убью себя. В смерти моей никого не винить.
Я задумал чудовищное дело: поработить любовь деспотизму науки. Я чуть не осквернил любовь и не соединил ее с животным. Я убил невиновное животное. Я убью во мне мою виновную мысль.
Без любви наука ― ничто. Любовь ― все, даже без науки. На свете нет ничего ценного, кроме любви.
Я разрушил все бесплодные результаты моих тщетных работ, чтобы они не служили для гибели других существований. Юноша и девушка, сливающиеся в поцелуе, больше знают о тайнах мира, чем знал мой мозг на вершине своего знания.
Все мое имущество, движимое и недвижимое, опись которого имеется у нотариуса Бикокэ в Болье, я завещаю Жану-Анри Гедику, с тем, чтобы он употреблял доходы с этого имущества на ежегодное приданое трем парам бедных новобрачных, которых соединит друг с другом одна любовь, законная или незаконная, безразлично, при полном исключении всяких иных побуждений.
Без любви жизнь моя была небытием; я возвращаюсь в него. Выражаю мои сожаления тем, кого я обидел.
Писано собственноручно мною, в Ганьяке, в замке Ла-Гурмери, 26 января 192... года.
Подписал: Эварист Кодр».
Почерк был твердый; подпись ― четкая.
В подвале ― горилла с двумя пулями в огромной груди был мертв.
Три раза видел я, как сухое сердце старого ученого открывалось для жалости: первый раз ― при виде моего отчаяния, у меня, в первый вечер; во второй раз ― когда наука его оказалась бессильной перед раной Корлевена; в третий раз ― жалость осталась жить в старом, слишком молодом сердце, и заставила его разорваться от волнения.
Я благоговейно закрыл широко открытые глаза доктора Кодра.
Эпилог
Мы уединились на корме яхты «Сабеа». Большая белая с позолотою яхта, которою командует с обычным своим авторитетом бывший капитан «Зябкого» (ведь я был в долгу перед этим многоуважаемым морским разбойником!) разрезает своим острым носом, на котором вырезан барельеф сирены, гладкие и теплые волны, тропические волны Индийского океана. Невидимый винт бурлит в воде, роет многочисленные и беспрестанные водовороты и ткет кружево пены в струе за кормой; кружево это усеяно прозрачными, легкими, белыми жемчужинами, колеблющимися на волнах и перевязанными красными лентами солнечных отблесков на водорослях; так на обожаемом теле моей подруги колеблется мягкий шелк под постоянным дыханием панка, механических вееров...
Табаро, изнывая от жары под своей лохматей шерстью, развалился на палубе, смотрит на меня своими добрыми, умоляющими глазами и вздыхает.
Да, я в первой же гавани велю обстричь тебя, старый мой пес!
Наступающий вечер разливает прохладу в воздухе, раскаленном безжалостным солнцем цвета расплавленного серебра. Оно спускается к горизонту прямо за нами, и лучи его делают из струи за нашей кормой роскошный влекущийся пурпуровый шлейф.
― Поцелуи твои, Эдидея, дышат сегодня ароматами.
Красивое лицо в рамке шелковых волос, ― голова ее лежит на моих коленях, ― улыбается мне:
― Твои поцелуи пахнут корицей. Но это не вкус наших поцелуев, а благовонное дыхание вечернего ветерка.
Легкое поскребывание раздается у полотняной переборки, за которой мы уединились; она приподнимается, и метрдотель-сингалезец, склоняясь перед нами, говорит мне своим шепелявым голосом:
― Капитан послал меня сообщить вам, что мы в виду Коломбо. Подать ли обед на яхте, или приготовить лодку, которая свезет вас на берег?
― Спросите у госпожи.
Эдидея, облокотившись на кормовые перила, смотрит, как приближается к нам черта, загораживающая горизонт, как на ней вырисовываются какие-то столбы, увенчанные султанами ― высокие пальмы. Белые треугольные крылья пирог летят навстречу яхте и везут иностранцам груз плодов или предложение услуг.
Аромат корицы, мирры, неизвестных цветов, тяжелый чувственный аромат доносят до нас порывы ветерка, от которых по воде пробегает дрожь: этот аромат на крыльях легкого ветерка посылает нам чудесный Цейлон, чтобы покорить наши души своим великолепием.
― Мы пообедаем на яхте, на мостике, когда бросим якорь, ― хочешь, Жан?
― Вы слышали?
Сингалезец скромно возвращается к своему делу.
― Цейлон! Остров наслаждений. Когда я проходил мимо него в первый раз, ― это было на борту «Андромеды», ― я, не зная этого, направлялся к тебе, Эдидея! Коломбо, жемчужина мира! Остров этот, согласно легенде, тоже был колыбелью расы, более счастливой, чем твоя, расы, которая заполнила землю и считает себя единственной. Колыбель была более красивой, но раса ― менее красивой, чем твоя. Мы посетим с тобою сад, который легенда считает земным раем, Эдемом. Там теперь возвели дворцы, и туда приезжают по железной дороге: так хочет цивилизация! Твою шею и кисти рук я обовью тяжелыми ожерельями и браслетами живых жемчужин, которые для тебя будут выловлены в бухте Тринкомали, и мы отправимся с тобою возжечь сандаловые палочки таинственным индусским божествам, чтобы они были благосклонны к нашей любви.
Лицо моей подруги медленно поворачивается к мягкой ласке заходящего солнца:
― Дай твою руку, ― благоговейно говорит мне Эдидея, ― и повторяй за мною мои слова.
Она протягивает к заходящему солнцу наши сплетенные руки и произносит на неизвестном языке Атитлана несколько умоляющих слов, общий звук которых я усиливаюсь схватить и повторить; потом она протягивает мне для поцелуя свои уста.
― Что заставила ты просить меня у него, дорогая?
― Чтобы Инти всегда охранял нашу любовь!
В роскошном пожаре горизонта бог света был только тонкой пурпуровой чертой. И тогда, в момент исчезновения, ― не было ли это ответом царственного светила? ― солнце послало к зениту чудесный пучок лучей цвета изумруда и берилла: зеленый луч!
― Он внемлет нам! ― сказала мне Эдидея, дрожа от радости в моих объятиях.
В небе Цейлона зажигалась первая звезда!..