Арман с трудом выговорил последние слова. Он окончательно опьянел.
— Пить! — сказал он заплетающимся языком. — Дайте мне пить!
— Нет, нет! — остановила его Фульмен. — Расскажите нам третью встречу.
— Разве была еще третья встреча? — спросила Нини Помпадур.
— Да, — пробормотал Арман и свалился под стол мертвецки пьяный.
— Продолжение в следующем номере! — прошептал Мориц Стефан, который не забыл еще своей профессии фельетониста.
— Аминь! — сказала Нини Помпадур.
— Ну! — вскричал голландский банкир, по-видимому, только что проснувшийся. — Знаете ли вы, что все, что нам рассказал этот мальчик, чистая бессмыслица?
— Это и мое мнение, — сказала Мальвина.
— Очень досадно, что он пьян, — прибавил Мориц Стефан. — Фульмен слишком поторопилась напоить его.
— Но иначе он не стал бы рассказывать! — заметила Фульмен. — А мне хотелось бы послушать продолжение этой истории.
В эту минуту встал один из гостей, молчавший и внимательно слушавший до тех пор, и сказал:
— Я могу рассказать вам, что было дальше.
— Вы?
— Да, я.
— Вы знаете Даму в черной перчатке?
— Я встретил ее в Петербурге.
— Когда?
— Полгода назад.
— Значит, вы знаете, как ее зовут?
— Никто на свете не знает этого. Но только я узнал несколько более, чем наш друг Арман.
— А! Что же такое вы узнали?
— Я узнал, — начал свой рассказ новый повествователь медленно и серьезно, так что все присутствовавшие вздрогнули, — что сердце этой женщины, избегающей света и старающейся, чтобы он не знал, откуда она приезжает и куда едет, смертельно поражено.
Слова эти были сказаны с таким убеждением, что среди всех этих молодых безумцев и грешниц не было заметно и намека на смех, и в столовой воцарилось тяжелое молчание.
Казалось, будто Дама в черной перчатке появилась на пороге с холодной улыбкой на губах.
В это время часы пробили четыре.
— Дети мои, — сказал голландский банкир, — спокойной ночи, я поеду спать.
— И мы также, — ответили гости хором.
— Я прикажу перенести бедного Армана в свою карету, — прибавил банкир.
— Нет! — возразила Фульмен.
Она сняла с себя кашемировую шаль и набросила ее на спавшего молодого человека, уложив его предварительно на диван.
— Я хочу, — сказал она с улыбкой, — узнать продолжение этой истории и решительно отказываюсь выйти за лорда Г.
— Гм! — пробормотала Нини Помпадур. — Даму в черной печатке ждет несчастье: Фульмен объявила себя ее соперницей.
— Может быть… — произнесла последняя, причем на алых губках ее появилась загадочная улыбка, и она гордо откинула назад свою красивую головку. — С сегодняшнего дня Арман принадлежит мне!
В тот самый вечер и почти в то же время, когда Фульмен принимала своих друзей в маленьком отеле на улице Марбеф, человек, тщательно прятавший свое лицо в меховой воротник, быстро шел по улице Сены со стороны набережной, которая ведет к Люксембургу. Человек этот был в преклонных годах, о чем можно было судить по его седым волосам и морщинам на лбу; на нем была надета шапка с меховыми наушниками, какие носят крестьяне в Северной Германии. Но походка у него была легка, как у молодого человека, а глаза его блестели, точно ему было всего только двадцать лет.
Человек этот вошел на улицу Турнон, прошел мимо дворца и, направившись вдоль улицы Вожирар, достиг площади Св. Михаила; там он остановился перед дверью старого, покрывшегося мхом дома, который, несмотря на ветхость, сохранил, однако, аристократический вид.
Старик поднял засов у ворот, половинки которых, судя по покрытым ржавчиной крюкам и замкам, вероятно, давно уже не открывались. Засов издал глухой звук, который отдался во внутренних покоях протяжным и печальным эхом. Почти в это же самое время на втором этаже открылось окно, блеснул свет, и дрожащий, слабый женский голос спросил что-то по-немецки. Старик поднял голову и ответил на этом же языке. Потом он начал ждать.
Через две минуты калитка в воротах открылась, и на пороге показалась женщина, красная юбка, черные волосы и зеленый бархатный с медными застежками корсаж которой свидетельствовали о ее баварском происхождении.
— Войдите, — обратилась она к нему по-немецки, — госпожа ждет вас с нетерпением.
Старик вошел и последовал за служанкой-немкой. Последняя же, снова тщательно заперев дверь на засов, вошла в большую темную переднюю, в глубине которой находилась лестница с железными балясинами и со стертыми каменными ступеньками, по которой старик начал подниматься вслед за служанкой. Баварка, дойдя до первого этажа, остановилась перед двустворчатой дверью, находившейся справа от лестницы. Старинное жилище, торжественное и в то же время мрачное, где гулко и монотонно раздавались шаги, широкая лестница, которую не могла осветить единственная свеча, которую несла служанка, — все щемило сердце и вселяло в душу печальные мысли. Маленьким ключом баварка открыла дверь и ввела прибывшего в одну из тех громадных зал, роскошно убранных во вкусе прошлого века, какие уцелели только в некоторых кварталах предместья Сен-Жермен.
Она поставила свечу на камин, указала старику на стул и сказала:
— Я пойду доложу госпоже.
Она прошла через залу до второй двери, задернутой тяжелой драпировкой, и скрылась за нею.
Тогда старик снял фуражку и вытер себе лоб. Если бы кто мог проникнуть в это время в залу и взглянуть на старика, на лицо которого падал свет от свечи, тот был бы, без сомнения, поражен странным и строгим выражением его лица. Он был высокого роста; борода его была так же бела, как и его коротко остриженные волосы. Зато глаза были юны и полны огня, а на тонких губах появлялась подчас горькая насмешливая улыбка; по всей вероятности, и сердце у него было молодое и горячее, как у юноши, и если прибавить к этому описанию еще, что и он отличался мужеством и физической силой, то пред читателем обрисуется весь облик старика. Положив одну ногу на другую и подперев рукою подбородок, он, казалось, в течение нескольких минут находился в глубокой задумчивости, даже позабыв, где находится. Он поднял голову, услышав легкий шум. Это вошла баварка, знаком пригласившая старика следовать за нею. Последний встал и вошел вслед за служанкой в соседнюю комнату, где его ожидала та, которую баварка называла госпожой. Комната была маленькая и имела несколько печальный и странный вид.
Темно-зеленые обои покрывали стены, стояла кое-какая мебель из черного дуба, а против камина кровать с балдахином. Из-за занавесок виднелось большое распятие из черного дерева. Под распятием находилась чаша со святою водой, а рядом с нею кинжал в стальных ножнах; присутствие оружия рядом с распятием заставляло предполагать какую-то скрывавшуюся тут тайну.
На камине без всяких украшений бюст из белого мрамора заменял часы. Но невозможно было бы определить, кого он изображал, потому что черная вуаль скрывала черты. Направо от камина старик заметил женщину, сидевшую в кресле перед столом, на котором в беспорядке лежали бумаги. Эта женщина, одетая во все черное, была замечательно красива, но красота ее была печальная, строгая и пагубная. Темно-синие глаза горели лихорадочным блеском, густые белокурые волосы падали на плечи беспорядочными локонами. Матовое и нервно-бледное лицо этой женщины, напоминавшее правильностью своих очертаний античные изваяния, выражало скрытое горе и разочарование. Улыбка, еще более горькая, чем у старика, скользила у нее на губах. Наконец, — вещь непонятная! — одна рука ее, замечательно красивой формы, была затянута в черную перчатку, поверх которой был надет стальной браслет. На другой руке, на безымянном пальце, она носила кольцо с алмазом, заключавшим маленькую прядь черных волос. Эту-то руку Дама в черной перчатке — это была она — и протянула своему посетителю.