— Прощу ли! — воскликнула она. — Да, я тебя прощаю и люблю.
— Правда? — спросил он со счастливой улыбкой, по которой можно было, однако, угадать, что он борется со смертью.
Она взяла его руку и прижата ее к своему сердцу.
— Послушай, — сказала она, — бьется ли оно? Маркиз взял шкатулку и открыл ее.
— Видишь ты эти бумаги? — проговорил он. — Тут описана вся моя жизнь, здесь список имен моих убийц, порочных людей, сделавших из твоего супруга убийцу. Ты все прочтешь, не так ли?
Жанна протянула руку по направлению к шкатулке.
— Ах, — сказала она со странным ударением в голосе, — горе им! Дорогой Гонтран, горе твоим убийцам, горе тем, кто заставляет меня переменить платье новобрачной на траур!
Де Ласи ничего не ответил… Он умер у ног своей жены.
XVII
Два дня спустя отель де Фруадефон, до тех пор шумный и ярко освещенный, двор которого кишел блестящими экипажами и видевший во время свадебного пира толпу разодетых элегантных гостей, разгуливавших по залитым светом залам и огромным аллеям сада, увидал свой главный вход задрапированным трауром.
Длинная вереница траурных карет тянулась, начиная от подъезда, вдоль улицы Вернейль, обитатели которой увидали, как двинулась около полудня печальная колесница, запряженная четырьмя черными лошадьми в белых попонах. Погребальные дроги должны были перевезти на Южное кладбище смертные останки маркиза Гонтрана де Ласи, умершего тридцати двух лет в день своей свадьбы.
Тот же самый аристократический свет, приглашенный накануне на бал и завидовавший и любовавшийся счастьем маркиза, съехались теперь на его похороны.
Карета, в которой сидели три священника, открыла шествие. За нею ехала погребальная колесница.
Толпа могла видеть раздирающее душу зрелище.
За колесницей, шагах в десяти впереди карет приглашенных, шли трое: два старика и женщина.
Старики эти были: барон де Фруадефон и барон де Ласи, тесть и дядя покойного. Между ними шла, едва волоча ноги, женщина в глубоком трауре и рыдала под длинной черной вуалью. Это была Жанна.
Шествие медленно направилось через мирные, безмолвные улицы аристократического предместья к церкви св. Фомы Аквинского.
Гроб с останками Гонтрана поставили на катафалк посреди церкви.
После заупокойной обедни началась печальная и душу потрясающая церемония разрешения от грехов; темные своды старой церкви огласились погребальным пением и псалмами об упокоении души маркиза Гонтрана де Ласи.
Потом каждый из приглашенных окропил гроб несколькими каплями святой воды.
Сначала подошел барон де Ласи; старик, лишившийся наследника, преклонил колени перед катафалком и сказал разбитым голосом:
— Гонтран, возлюбленный сын мой, последний из рода де Ласи, спи с миром.
За ним приблизился, рыдая, де Фруадефон и проговорил:
— Муж дорогой моей Жанны, прощаю тебе, что ты разбил сердце моего ребенка.
Наконец подошла Жанна. Вздрогнувшая толпа почтительно расступилась перед вдовой-девственницей, брачная ночь которой обратилась в ночь отчаяния…
Жанна уже не плакала; Жанна подошла твердыми шагами. Походка ее была гордая и надменная, точно она шла требовать правосудия, — как это случалось три века тому назад, — у короля Франции и побудить его отомстить за убийство ее мужа.
Она близко наклонилась над гробом, как будто хотела поговорить с умершим, и она действительно тихо сказала ему:
— Дорогой Гонтран, если душа твоя носится в пространстве под этими темными сводами, если смерть не обращает в ничто, если ты можешь еще услыхать мой голос, то выслушай меня, дорогой Гонтран, выслушай… Над гробом, где спят твои останки вечным сном, потому что раскаянием ты искупил свои грехи, я клянусь посвятить каждый час, каждую минуту моей жизни преследованию твоих убийц и мести за тебя. Спи с миром, друг: убийцы твои умрут наказанные.
И вдова, склонившаяся для того, чтобы произнести эту страшную клятву, поднялась величественная и сильная.
Жанна постарела на десять лет.
Она должна была сделаться орудием мести справедливо раздраженного Провидения!
XVIII
Три месяца спустя после похорон маркиза Гонтрана де Ласи, в мартовское утро, почтовая карета галопом въехала в Париж через заставу Св. Иакова, проехала по улице того же имени до Сены, обогнула набережную, миновала мост Согласия и остановилась в Елисейских полях около Шальо перед решеткой небольшого отеля, где мы некогда видели сына полковника Леона. На шум подъехавшего экипажа отворилось окно, и через несколько минут из дома выбежал с криком радости старик.
Старик Иов узнал своих господ! Действительно, из дорожной кареты вышли Арман и его отец. Они вернулись из Италии.
Арман ездил искать облегчения своему недугу под теплыми лучами полуденного солнца, и юноша, раньше болезненный и хрупкий, вернулся сильным и здоровым после четырехмесячного отсутствия. Наоборот, полковник уже не был прежним мужественным и властным человеком, со статной и величавой осанкой, энергичным лицом и стальными мускулами. Казалось, он постарел лет на десять.
Болезнь сына, постоянные переходы от надежды к отчаянию разбили этого железного человека; силы его истощились от продолжительных бессонных ночей, немых страданий и отчаяния. Его когда-то черные волосы поседели на висках, губы потеряли правильность очертания, а глаза сделались мрачны и тусклы. Иов едва узнал его.
— Старый товарищ, — сказал ему полковник, — мне часто приходила мысль, что бедный сын мой умрет; я так часто дрожал, чтобы морской ветер, столь опасный для больных, не лишил меня его, что в течение трех месяцев постарел на десять лет.
И железный человек, говоря это, бросил на юношу взгляд, полный восторженной любви.
— Дорогой мальчик… — прошептал он.
— Черт возьми, полковник, зато теперь он оправился и возмужал.
— Ах! — ответил счастливый отец. — Он будет жив, я знаю это… и я хочу, чтобы он прожил жизнь счастливо.
Тень печали пробежала по лицу старого воина, и он сказал:
— Ему надо много денег.
— Мы их достанем.
— Ах! — таинственно заметил Иов. — Быть может, мальчик слишком торопился жить… он наделал очень много долгов!
— Их заплатят, — сказал полковник. — Теперь, черт возьми, наступает неприятное положение для моего общества… Я потребую свою долю… львиную долю!
И в то время, как Арман помогал камердинеру доставать чемоданы из кареты, которая въехала во двор, полковник
прибавил про себя:
— Только бы они не заметили, что я сделался стариком, то есть человеком, которого нечего более бояться! Но он тотчас же выпрямился и прибавил:
— Ради Армана я снова помолодею! Затем, обратившись к Иову, сказал:
— Старик, очень вероятно, что мы снова отправимся
путешествовать.
— Опять! — вскричал удивленный Иов. — Значит, вы опять хотите увезти от меня мальчика?
— Нет, так как ты поедешь с нами.
— Ну, это другое дело, полковник; у старого Иова еще здоровые ноги и глаза, и он может пуститься в путь. А куда мы поедем?
— Очень далеко.
— Э! Да не все ли равно! Хоть на край света.
— Быть может, даже в Америку.
— Чудесная страна!
— Быть может, в Индию… право, не знаю.
— Если мальчик поедет с нами, нам везде будет хорошо. — Однако, — поспешил прибавить полковник, — весьма
вероятно, что мы никуда не уедем. Все зависит от обстоятельств…
— Хорошо! — сказал Иов, угадав, что у полковника есть тайна. Полковник пошел к Арману и повторил ему то же самое.
— Друг мой, я отправляюсь к себе. Сегодня я ночую на улице Гельдер. В первый раз в течение трех или четырех месяцев я разлучаюсь с тобою на целые сутки, но эта разлука будет последней…
— Отец…
— Слушай: тебе очень хочется жить в Париже?
— Нет, если вы уедете отсюда.
— В таком случае, мы, может быть, уедем… Ты узнаешь это завтра. Я приеду обедать к тебе.
Полковник сел в ожидавшую его почтовую карету и приказал везти себя на улицу Гельдер, где его ждали несколько писем.