Он читал фиолетовое послание Флокс очень медленно, будто бы не понимал, о чем там речь, а я прислушивался к музыке за стеной и смотрел на тонкую серебристую пушинку, которая прилипла к паутине и крутилась на ветру, как колесо на конце крохотной привязи. Я ждал, когда Кливленд скомкает письмо и бросит его на землю или вскочит, плюнет мне на голову и, как все остальные, покинет мою жизнь навсегда. Я все испортил.
Через пару минут Кливленд поднял свою огромную башку и, ухмыльнувшись, посмотрел на меня.
— Ах ты распутник!
Я хмыкнул, хотя это больше походило на всхлипывание.
— Брось, крошка. Она это не всерьез. Тут все сплошная чепуха. То она говорит, что с ней никто так не поступал, то жалуется, что это происходит с ней все время. На нервах просто играет.
— Она не хочет меня видеть, и не захочет никогда.
— Фигня. — Он небрежно сложил письмо и сунул обратно в растерзанный конверт. — Внешне кажется, что она с тобой порвала, но на самом деле она просто объявляет тебе хренов ультиматум. Обычное дело. «Ты меня больше никогда не увидишь. Никогда. Если только…» Джейн все время шлет мне такие письма. Регулярно. Расслабься. Если хочешь, позвони ей сегодня, — закончил он, собирая сырные крошки, упавшие на куртку. — Если!
Мы еще немного посидели, избегая разговора об Артуре.
— Кливленд, — начал я наконец.
— Ну, в общем, я не удивлен.
— Не удивлен?
— Это должно было произойти. А она забавно загнула в письме — про то, что сюрприз подбирается «со спины». Ха-ха! Эх ты, Бехштейн, дурень. Чего ревешь? Хватит, прекрати. Ненавижу слезы. Рассказывай, что там случилось.
И я очень коротко описал ему события предыдущего вечера.
— Он сказал, чтобы я больше не беспокоился на его счет.
Кливленд усмехнулся:
— К этому заявлению тоже пристегнуто большое «если». Они просто оба пошли ва-банк. Хватит реветь. Черт возьми! — Он полез в карман куртки и достал скомканную и разлохматившуюся бумажную салфетку. — На. Черт! Никого ты не потерял. Тебе только придется выбирать, один или другой. Ты готов?
— Да, наверное. — Я почувствовал облегчение. Голова начала проясняться, даже боль утихла. И все это под тяжестью грубоватого внимания Кливленда. — Спасибо, — сказал я. — Прости. Я еще расстроился, когда ты сказал, что работаешь на Пуники.
— Я работаю вместе с ним, Бехштейн. У нас с Дьявольским Пуном есть особая договоренность. И плакать тут не о чем, боже упаси. Меня посвящают в одну из самых древних и уважаемых профессий. Я учусь кое-чему очень полезному. Ладно, давай отвлекись на минутку и послушай.
— Знаю, знаю, забудь Артура навсегда и звони Флокс…
— Ты можешь оказаться в объятиях Флокс или Дайаны Росс, если захочешь, в течение часа. Правда. Только сдается мне, в этом случае тебе придется действительно забыть об Артуре. Или наоборот.
Он снова взял в руки конверт и стал задумчиво похлопывать им по тыльной стороне руки.
— Так кого ты любишь? Флокс или Артура? Я хочу сказать, кого ты любишь больше?
— Не знаю. Обоих люблю одинаково, — рассеянно произнес я.
— Ответ неверный, — покачал головой Кливленд. — Попробуй еще раз.
Я понял, что он прав. Мои чувства к Флокс, которые я привык считать любовью, отличались от той любви, что я питал к Артуру. Я подумал о ее чистом широком лбе, о ворохе немыслимых юбок в шкафу, об ароматах ее спальни, а когда эти мысли не приблизили меня к решению, обратился мыслями к ее нежности и заботливости, к тому, как открыто и верно она любит меня. Мне подумалось, что я не должен бы вот так ломать голову. Между мной и Флокс стояло нечто (может быть, я сам), что превращало любовь к ней в постоянное, непрекращающееся усилие. Флокс для меня была объемистым собранием маленьких ярких деталей, которые я тщился удержать в уме, в определенном порядке, постоянно повторяя некий перечень, потому что стоило мне забыть какую-то мелочь, улыбку или выражение, как весь образ рассылался на части. Я выучил свою девушку наизусть.
А возможно, я, да и Кливленд, был слишком самонадеян, считая, что Флокс позволит мне вернуться. Возможно, она говорила о разрыве потому, что это и был разрыв.
— Кливленд, а ты правда спокойно смотришь на та…
— На что?
— Ну, на то, что я… что я, возможно…
— Педик? — Он положил письмо на книгу По и встал, потягиваясь, раскинув руки так широко, будто собирался обнять весь надвигающийся вечер. Одновременно он умудрился зычно рыгнуть и испортить воздух. — Ого! Вот так потянешься ненароком и взорвешься!
— Ха!
— Педик, как мой лучший друг? Как мой отец?
— Э…
— На самом деле, Бехштейн, я не считаю тебя педиком. В моем извращенном представлении ты просто валяешь дурака из-за этой гормональной свистопляски. Валяй, тебе будет полезно отдохнуть от Жрицы Злой Любви. Позвони ей, как там она сама пишет, «когда все пройдет».
Я запротестовал, утверждая, что в действительности все гораздо серьезнее, чем ему кажется. Я хотел объяснить, что чувствовал к Артуру, но вспомнил, как он недавно вяло изъяснялся в любви к Джейн, и промолчал. Он встал передо мной, спустившись на несколько ступеней, и я почти не видел его лица в сгустившихся сумерках.
— А чем ты занимался прошлой ночью? — спросил я, ожидая услышать очередную историю о возлияниях и безудержном веселье.
— Вчера ночью, — проговорил он, наблюдая, как горизонт наливается пурпуром, — я научился отключать систему сигнализации.
— Боже!
— Правда, здорово?
— Нет! На хрена?
— Так, для общего развития. А ты-то сам как думаешь? Для того чтобы проникать в дома. Пуну принадлежит пять ювелирных магазинов в Мон-Вэлли.
— Он же скупщик краденого.
— Причем самый крутой, Бехштейн.
— И ты собираешься для него воровать. — Я встал.
— Точно, и еще как. Кроме шуток, я буду как Кэри Грант в «Поймать вора».
Я бросился бежать прочь от своей квартиры, проскочил мимо него и, уже одолев половину ступенек, обернулся к Кливленду, который высился неясной тенью в свете, лившемся из далекого окна.
— Кливленд, это противозаконно! Это называется взлом. Взлом! Тебя за это могут посадить!
— Тихо! — Он спустился ко мне, и мы замерли друг против друга в напряжении. — Содомия, — произнес он.
Последовала долгая пауза, в конце которой он развернулся и сошел по ступеням к подножию лестницы.
— Я же не распсиховался и не стал вести себя как идиот, правда? — громко прошептал он. — Хотя мог бы. Ты вроде даже ждал чего-то подобного. Так почему ты просто не позволишь мне заниматься тем, чем я хочу, а я не буду мешать вам, мальчики, и, может быть, тогда мы сумеем остаться друзьями. — Он пошел было прочь от меня, но повернулся и прошептал: — И не воображай, что сможешь меня остановить. — Он схватил меня за плечо и больно сжал его. — Только попробуй меня сдать. — Он встряхнул меня. — Только попробуй проболтаться своему сиятельному папочке.
— Кливленд!
— Тихо! Потому что я тоже могу кому-нибудь проболтаться о тебе. — Хрустнув суставом, он отпустил мое плечо, и я упал навзничь на ступени.
— Ради всего святого, Кливленд, — прошептал я.
Он смахнул волосы с глаз. Казалось, его что-то смущало.
— Ну и ладно. Спасибо за сэндвич с сыром. Спокойной ночи.
Я смотрел, как он удаляется, мелькая в пятнах фонарного света, и с каждым разом как будто съеживается: большущий, большой, поменьше — и ничего. Потом я вернулся домой, включил верхний свет и лампу над крыльцом. Я стоял посереди гостиной, раздраженно засунув руки в карманы. В левом моя рука нащупала обрывок бумаги. Я развернул его — это была салфетка для коктейля, которую Кливленд оставил в баре; она прилипла к влажному боку моего пивного бокала в день нашей первой встречи с Карлом Пуники. Я рассматривал два слова, написанные на клочке: «Надо подумать» — и внезапно вспомнил о письме Флокс. Сердце ухнуло вниз. Снаружи у ступеней не было ничего, кроме туч ночных мотыльков, которые слетелись, чтобы расшибить свои головы о лампочку. Наверное, Кливленд схватил письмо в темноте, когда нагнулся за книгой. Завтра утром я ему позвоню и все улажу. Я снова вернулся в дом и долго кружил по комнате. Потом читал старые газеты, потом снова кружил. В конце концов я вновь полез в карман и вытащил монету. Орел — Флокс, решка — Артур. Выпал орел. Я позвонил Артуру.