Он уронил пару монет в банку для чаевых, взял свой кофе и обернулся. Меня сложно было не заметить. Я специально распустила волосы.
Я была призраком. Одним из его призраков.
Он пошевелился первым.
И я оказалась в объятиях незнакомца в незнакомом городе. Вот только он не был незнакомцем.
Это был Так.
— До чего же ты на нее похожа, — сказал мне на ухо мой брат, когда я прижалась заплаканным лицом к грубой ткани его пальто. От него пахло чистотой и безопасностью, словно он вымылся душистым мылом, а потом съел апельсин на завтрак. Мы всегда запоминаем такие забавные мелочи. В детстве от него пахло мальчишеским потом и одеколоном «Драккар», в котором он почти купался.
— Мне так жаль, — сказал он.
Люди в кафе перестали на нас глазеть и снова принялись за свой кофе, решив, что мы с Таком — помирившиеся любовники. Мы сели, повисло неловкое молчание. Он провел пальцами по желтым от старости газетным статьям, поднимая их одну за другой, задержался на статье об убийстве Дженнифер.
— Так вот как ты меня нашла. — Ему действительно было интересно.
— Не совсем. Помогли некоторые законные документы. Но как только я нашла тебя, я наконец поняла, что означают эти статьи.
— Я посылал их маме. Каждый раз, когда меня переводили в другой город, я отправлял ей газетную статью, чтобы она знала, где я. И все. Просто вырезки.
Он протянул руку через стол и помедлил.
— Давай немного просто посидим. — Я уронила руки на колени. — Не нужно ничего объяснять. Бо́льшую часть я уже знаю.
Мне было не важно, что в могиле Така оказался какой-то бездомный. Или что когда-то Так был студентом по имени Барри. Какая разница, ведь мой погибший брат сидит напротив, пульсирует жизнью и хочет сократить расстояние между нами.
— Я был питчером-левшой, — сказал он. — Люди Кантини разыскивали леворуких питчеров моего возраста по всем университетам. Федералы сказали мне, что за двумя левшами из соседних штатов идет слежка. Уильям думал, что это лишь вопрос времени.
Уильям. Папа.
Так поднял вырезку с фотографией Дженнифер, уставился на ее застывшую навеки улыбку на фоне печального маленького домика в Оклахоме.
— Никогда себе не прощу, — сказал он. — Я любил ее. В то лето они отследили меня в университете Оклахомы: у федералов была утечка данных. Первой они нашли Дженнифер. Пытали ее, чтобы вызнать мой адрес. И я уверен, что она меня не выдала. — Его голос дрогнул. — Маршалы продолжили меня переселять. Со временем я оказался тут.
Так откинулся на спинку стула и поправил очки своими длинными изящными пальцами прирожденного пианиста.
— С Норой я познакомился в школе Истмана, и она спасла мне жизнь. Мы женаты уже двадцать лет. Она преподает игру на флейте. У нас двое детей.
— Я знаю. — Чего я не знала, так это стоит ли сознаваться в том, что шпионила за ним вчера, шпионила на протяжении нескольких месяцев. Я понятия не имела, знает ли он о наследстве. Финансовые документы, которые нашла Марша, упоминали, что наследники не должны знать о деньгах до двадцать пятого дня рождения.
Я рассматривала его лицо. Вблизи он казался гораздо старше своих сорока четырех. Морщинки разбегались от уголков глаз. Две глубокие линии пересекали лоб. Только руки казались гладкими и юными. Бледно-желтая рубашка под твидовым пиджаком слегка помялась, давно не глаженая. Бледно-голубые джинсы обтрепались над белыми кроссовками «Найк». Он явно не следил за внешним видом.
Интересно, каким он вырос.
Мне казалось, что двояким.
Человеком, который часами терпеливо сидит за пианино и «ставит» студентам руки, выслушивая их попытки играть.
И человеком, который запирается в кабинете со звукоизоляцией и играет громоподобные композиции, полные ужаса, потери, ярости. И ноты врезаются в стены, мечутся в закрытом пространстве, пытаясь найти выход. Как и он сам.
— Томми, ты слышала, что я сказал? Я видел маму незадолго до ее смерти. Она позвонила мне. Была в отчаянии. Попросила меня очистить одну из ее банковских ячеек. Дала мне название банка. Я отказался. Приезжать домой было слишком рискованно. Два дня спустя я перезвонил по тому же номеру. Сказал медсестре, что я дальний родственник и хочу узнать о состоянии больной. Она ответила, что миссис МакКлауд лечится от деменции. Что ее муж недавно скончался. И в то же утро я вылетел в Техас.
Он нервно постукивал пальцем по краю чашки, к которой так и не притронулся. Кофе остывал. Его глаза казались зеркалами, они отражали калейдоскоп эмоций, которые я не могла распознать. Стыд, может быть? И боль за папу? Он все знал и решил не появляться на похоронах? Но прежде чем я успела, точнее, решилась спросить, он продолжил: