Мое предчувствие оправдалось. У папы все больше времени уходило на работу, и, купив виллу с садом, родители сочли, что дача нам больше не нужна. Уже следующей зимой они продали ее тому самому семейству из Буроса.
Но тогда, стоя у забора, я еще, естественно, ничего об этом не знала. Чувства у меня смешались. Я испытывала грусть по поводу утраты чего-то, что никогда по-настоящему не было моим. Плюс сухое подтверждение тому, что я и так всегда знала: я к этому непричастна, это не мое место.
Я пошла обратно к Гаттманам, и когда между дубами на горе показался их коричневый дом, у меня в груди потеплело от мысли, что я возвращаюсь домой.
— Но мы ведь все равно сможем переписываться, — сказала я Анн-Мари.
— Да. Хотя ты ведь знаешь, как у меня получается с письмами. Но разумеется, мы будем поддерживать контакт.
Какое гадкое выражение: «поддерживать контакт». Я посмотрела на Анн-Мари. Она лежала на кровати на животе, подложив руки под подбородок, и с улыбкой смотрела на спинку кровати. Но видела она там нечто свое, недоступное моему глазу. Она уже начала от меня отдаляться.
У дома затормозила машина. Это Лис со Стефаном вернулись из города на машине его отца. Они ездили в Гётеборг искать себе жилье и нашли однокомнатную квартиру в доме под снос в районе Горда. В то время именно так и поступали. Просто отправлялись в город и подыскивали себе квартиру или работу. Конечно, это были жалкие квартиры и скучная, грязная работа, но заполучить их было легко. Теперь Лис со Стефаном искали мебель и всякую домашнюю утварь, и Сигрид разрешила внукам забрать комод из их с Туром спальни.
Лис на минутку заглянула к нам, чтобы поздороваться. Они торопились обратно в город, надо было то ли отдать, то ли забрать какой-то ключ. Щеки Лис разрумянились, глаза блестели. Вспоминая об этом теперь, я думаю, что она, вероятно, тогда уже ждала ребенка, хотя, возможно, еще и не подозревала об этом сама.
Мы с Анн-Мари лежали на кроватях и слушали, как они сражаются с комодом этажом ниже. Когда им наконец удалось спустить его по лестнице и вытащить на улицу, из писательского домика появился Оке и предложил помочь. Он был голый по пояс, в перепачканных шортах цвета хаки. Мы наблюдали за ними из открытого окна, и Анн-Мари смеялась. Оке был слишком пьян, чтобы принести реальную пользу. Он только мешал, цепляясь за и без того тяжелый комод, и Лис со Стефаном с огромным трудом дотащили его до машины. Общими усилиями они сумели поднять комод на крышу и привязать его к багажнику, а Оке все это время суетился вокруг и что-то бормотал. Разобравшись с комодом, ребята вскочили в машину, захлопнули дверцы, лихорадочно помахали руками и рванули с места.
В тот момент, когда машина тронулась, Оке как раз прислонился к дверце, намереваясь что-то сказать им через окно, его отбросило в сторону, и он покатился по земле.
Лис со Стефаном не остановились. Возможно, они не успели заметить, что произошло, а возможно, просто решили не обращать внимания.
Оке медленно поднялся на ноги, он был весь в грязи, а ссадина у него на руке кровоточила. Он немного постоял на месте, придерживаясь за дуб. Потом огляделся, нацелился на писательский домик и, спотыкаясь, двинулся туда.
Анн-Мари захохотала. Оке услышал смех и остановился на тропинке между холмов. Он вертелся во все стороны, похоже, не понимая, кто над ним смеется. Потом, пошатываясь, продолжил путь и заперся в своей маленькой крепости.
Через несколько дней за мной приехал папа. Мне удалось попрощаться лишь с некоторыми членами семьи. К Оке накануне заехал какой-то близкий друг. Они вместе отравились кутить в Гётеборг, и Оке все еще не вернулся. Сигрид сидела у постели Тура. Эва искала квартиру в Стокгольме, а Лис уже переехала. Обнять меня на прощанье из дома вышли лишь Карин, Йенс и Анн-Мари.
Майя сидела на лестнице. Она посмотрела на меня правым глазом, не закрытым очками, и я склонилась к ней.
— Пока, Майя. Надеюсь, мы скоро увидимся, — сказала я и поцеловала ее в щеку.
Она вздрогнула, словно я ее укусила, и убежала в дом.
~~~
Я вернулась домой, в Гётеборг, и началась учеба в гимназии. В новой школе мне нравилось. Наконец появилась возможность научиться чему-то настоящему. Тут не было никаких дураков и задир, так что учителя могли посвящать уроки процессу обучения, а не наведению порядка. У меня появилось на удивление много друзей.
В ноябре пришла открытка от Анн-Мари. Из Калифорнии, где она работала по найму в шведской семье. Адреса она не указала, и ответить я не могла. Еще через месяц пришло рождественское поздравление. К этому времени Анн-Мари уже уехала из той семьи и работала в химчистке в Техасе. После этого я ничего о ней не слышала.
Еще несколько лет я пользовалась той же тушью, которую использовала Анн-Мари. Не потому, что верила, что ресницы у меня станут такими же черными и длинными, а в знак верности нашей дружбе. Я носила доставшуюся мне от нее блузку — тонкую, маленькую вещицу из гофрированного хлопка. Она мне особенно нравилась сразу после стирки, поскольку тогда она сжималась и плотно облегала тело. Блузка была вишневой — цвет, который раньше отсутствовал в моем гардеробе, но который часто носила Анн-Мари. Эту блузку я надевала как можно чаще. Зимой, когда в старом здании школы бывало прохладно, я носила ее под вязаными свитерами и толстыми фланелевыми рубашками.
Как я уже сказала, в гимназии мне очень нравилось, и я думала об Анн-Мари не так часто, как в предыдущие зимы. Моя тоска отступила, сделалась менее заметной. Я носила ее, как вишневую блузку, у самой кожи, подо всем остальным.
Когда стало приближаться лето, папа предложил поехать на Майорку. Он впервые решил, что располагает временем и средствами, чтобы поехать в отпуск за границу. Два года он работал не покладая рук, без выходных, не позволив себе ни дня полноценного отдыха. Теперь же он наконец закончил диссертацию о пародонтозе, получил должность, к которой так долго стремился, и решил, что может несколько отпускных недель почивать на лаврах.
По поводу поездки на Майорку я испытывала смешанные чувства. Возможность поехать за границу и собственными глазами увидеть экзотические места, которые я видела только на картинках каталогов туристических фирм, приводила меня в восторг. Но с другой стороны, я хотела быть на месте, на случай, если Анн-Мари вдруг объявится и пригласит меня в Тонгевик. Помимо тех двух открыток я не получала от нее никаких вестей. Я даже не знала, вернулась ли она в Швецию или все еще живет в Америке. Конечно, я могла поднять трубку, позвонить в Стокгольм и узнать. Но ведь существовало неписаное правило, что мы друг другу не звоним. И если Анн-Мари вернулась и хотела со мной встретиться, то позвонить следовало ей. Именно этого возможного звонка или письма я и ждала, и поэтому не проявила ожидаемого энтузиазма, когда папа изложил нам план поездки на Майорку. Он разгадал мои мысли.
— Если ты думаешь о Гаттманах, то тебе не следует питать особых надежд. Оке и Карин разводятся. Он теперь живет здесь, в Гётеборге, у какой-то мадам. Вряд ли они этим летом поедут в Тонгевик. Думаю, при таких обстоятельствах ни Карин, ни Оке этого не захочется, а Сигрид, наверное, не согласится жить там одна, без Тура.
Тур умер зимой, об этом мы прочли в газете. Мы прочли и о том, что у Лис и Стефана родился ребенок. Помимо тех двух открыток от Анн-Мари, до настоящего момента это было все, что я знала о Гаттманах. Развод стал для меня новостью, которую папа прежде держал при себе. (Откуда он, кстати, об этом знал? И где он услышал о женщине Оке? Он ведь никогда не интересовался подобными сплетнями.)
— Думаю, они, скорее всего, продадут свой большой дом. За него много можно выручить. Участок на побережье, пристань и все такое. Хотя, разумеется, они могут его просто сдать.
Так что я отправилась на Майорку, ездила с мамой и папой на экскурсии, ходила на дискотеку с двумя толстыми сестрами из Фалуна, и когда я прогуливалась по пляжу, за мной выстраивался хвост красивых испанских парней. Последнее обстоятельство сильно укрепляло мою уверенность в себе, пока я не обнаружила, что фалунские толстушки тоже являются объектом интенсивных ухаживаний. Даже у мамы, носившей нелепую шляпу от солнца и цветастое махровое платье, завелся поклонник, который был вдвое моложе ее и выкрикивал что-то вдохновляющее по-испански каждый раз, когда она проходила мимо уличного кафе, где он имел обыкновение проводить время.