Впрочем, Паисий парировал интригу царского духовника еще оригинальнее. Осознав, что установить контакт с лицами, сочувствующими Хмельницкому, не получится, он попытался распропагандировать обходительного Никона. Уже 8(18) февраля 1649 г. владыка адресовал Алексею Михайловичу льстивое письмо, расхваливающее «преподобного архимандрита Спасского» — прекрасного собеседника, «мужа благоговейного», «великому государю» верного. А просьбу оно содержало скромную — позволить Никону полную свободу общения с ним: «Да будет имети повольно приходити к нам беседовати по досугу, без запрещения великого вашего царствия». Ни Ванифатьев, ни молодой царь подвоха в обращении патриарха не заподозрили и желание святейшего удовлетворили, полагая, что оба обсуждают проблемы церковные. Разумеется, различия в обрядах греческого и русского православия настоящий и будущий патриархи тоже рассматривали. Однако о политике дебатировали больше. И если царский духовник за полтора года привил Никону симпатию к греческой и малороссийской культуре, то иерусалимский иерарх за пару месяцев заронил в том же человеке серьезные сомнения в продуктивности политики самоизоляции от Украины, избранной Ванифатьевым. К концу марта Никон как минимум, во многом пересмотрел свое отношение к внешнеполитическому курсу Москвы, раз Паисий перед отъездом домой велел одному из членов свиты остаться в Москве. В списках посольства он значился «уставщиком Арсением».
О таинственной фигуре Арсения Грека, соратника патриарха Никона, написано немало, и, особенно, о странном повороте судьбы, когда Арсения, официально принятого в русскую службу учителем риторики, через два месяца обвинили в отступничестве от православия и чуть ли не в проповеди католичества на Руси, после чего сослали на Соловки «для исправленья православные християнские веры». В исторических трудах неизменно упоминается факт «сдачи» монаха его же патроном, патриархом Иерусалимским Паисием. А вот причина жертвоприношения не ясна. Поверить в версию сановного путешественника, что по дороге назад, на русско-польской границе, в Путивле, он впервые от киевских иноков услышал о неприглядном прошлом старца — неоднократной смене вероисповедания (из православия в папизм, из папизма в ислам, из ислама в униатство, из униатства опять в православие) — нельзя, ибо «еретик и дьявол» о своих религиозных мытарствах по свету сообщил Паисию в Киеве в 1648 г. при знакомстве. И вселенский патриарх тогда раскаявшегося грешника «простил, и служить велел», взяв с собой в Москву «дидаскалом».
Что же побудило в действительности владыку подставить соотечественника под удар? Угроза куда более болезненного разоблачения, чем покровительство хорошо законспирировавшемуся «агенту» римского костела или страшных магометан. Возникла она и вправду в Путивле после встречи с тремя иноками «Киевского братцкого монастыря» Епифанием Славенецким, Арсением Сатановским и Феодосием при следующих обстоятельствах. Выехав из Москвы 10 (20) июня 1649 г. в компании со «строителем» столичного Троице-Сергиева подворья (Богоявленского монастыря) Арсением Сухановым, откомандированным на Восток Посольским приказом ради описания «святых мест и греческих церковных чинов», Паисий достиг Путивля 25 июня (5 июля). 27 июня (7 июля) там же проездом остановились три вышеназванных инока, отправленные в Москву митрополитом Киевским Сильвестром Коссовым в ответ на грамоту Алексея Михайловича от 14 (24) мая 1649 г. с повторной просьбой прислать к нему учителей, кои «божественнаго писания ведущи и еллинскому языку навычны, и с еллинскаго языка на словенскую речь перевести умеют, и латинскую речь достаточно знают». Славенецкий и Сатановский торопились в Москву учительствовать, Феодосии с «молебной грамотой» о милостыни для родного монастыря. Сопровождал их москвич, «торговой человек Перфирей Зеркалников». Пока Зеркалников оформлял у воеводы Плещеева паспорта и кормежные документы, старцы беседовали с людьми из свиты Иерусалимского патриарха, возможно и с самим патриархом. 29 июня (9 июля) Паисий особой грамотой подкрепил «мольбу» братских монахов о щедром подаянии. О старце Арсении в ней — ни слова 1(11) июля он уведомил московского царя о международных новостях из Турции и Польши, отметив в постскриптуме усердие пристава — И.Ю. Тургенева. И снова об Арсении Греке ничего.
Однако в тот же день произошло что-то, вынудившее Паисия приложить к письму отдельный лист с перечнем вин несчастного «дидаскала», а наутро 2 (12) июля проинформировать обо всем спутника — Арсения Суханова, который не преминул от себя отослать особый рапорт. Этот рапорт и подсказывает, что произошло. Паисий от кого-то из подчиненных узнал важную подробность задушевных бесед с тремя киевскими иноками: кто-то из ученой троицы проявил хорошую осведомленность, но не о прошлом, а о настоящем Арсения Грека — о службе переводчиком в штабе Богдана Хмельницкого. Опасность обнаружения возле Никона не папского или султанского «шпиона», а «связного» запорожского гетмана и побудила патриарха Иерусалимского немедленно нейтрализовать «учителя», подосланного Хмельницким, чтобы никто не успел бросить тень на репутацию Никона, потенциального союзника Украины в Кремле, 11 (21) марта 1649 г. не без помощи Паисия ставшего митрополитом Новгородским и Великолуцким, то есть де-юре заместителем патриарха Всея Руси. От того донос святейшего изобилует праведным гневом на «бусурманство» и «унеятство» еретика Арсения, а ключевая тема затронута вскользь: «Я его обрел в Киеве, и, зная он тот язык, говорил с полковником, и я взял его, а он не мой старец».
Полковник — это Силуян Андреевич Мужиловский, через которого Паисий вошел в контакт с вождем нарождавшейся казацкой республики. Но без Арсения Грека, владевшего «славенской» речью, диалог двух сторон едва ли бы состоялся. Знание помимо греческого и других «диалектов» (латинского и, возможно, турецкого), чему способствовали девять лет учебы в Венеции, Риме и Падуе, жизнь в Стамбуле, очень пригодились «черному попу» из Греции, поселившемуся по рекомендации польского короля в Киево-Могилянской академии, когда в июне 1648 г. на всем Приднепровье утвердилась революционная запорожская власть. Подозреваю, что ученый монах в поле зрения Хмельницкого попал не случайно. Богдан Михайлович вполне мог знать о «подвиге» Арсения, излечившего от припадка каменной болезни Владислава IV, за что и удостоился высочайшего направления в Киев под крыло митрополита Сильвестра Коссова. Скромный инок, немало переживший и повидавший, едва не сделавший головокружительную карьеру (за два-три года из рядового монаха поднялся до кандидата в епископы Мофтонские и Коронские), освоивший в Падуе врачебную науку, как никто подходил на роль личного переводчика и медика гетмана Хмельницкого.