Посольство Бутурлина из Москвы тронулось в путь 9 (19) октября, почти два месяца — с 1 (11) ноября по 20 (30) декабря — ожидало в Путивле возвращения Хмельницкого с днестровского фронта. В день переговоров Стрешнева с Хмельницким добрались до Прилук. В избранный для торжественного действа город — Переяславль — въехали 31 декабря (10 января). Хмельницкий туда явился под вечер 6 (16) числа. Так что совместить светский праздник с церковным не удалось. Центральное событие свершилось два дня спустя, 8 (18) января 1654 г.: около полудня на площади под барабанный бой «собралося великое множество всяких чинов людей… Потом… гетман вышел под бунчуком, а с ним судьи и ясаулы, писарь и все полковники. И стал гетман… речь… ко всему народу говорить: …уже 6 лет живем без государя в нашей земле в безспрестанных бранех и кровопролитиях з гонители и враги нашими, хотящими искоренити церковь божию… Что уже вельми нам всем докучило и видим, что нельзя нам жити боле без царя. Для того ныне собрали есмя раду… чтоб есте себе с нами обрали государя из четырех, которого вы хощете. Первый царь есть турский, который многижды через послов своих призывал нас под свою область. Вторый — хан крымский. Третий — король полский, которой, будет сами похочем, и теперь нас еще в прежную ласку принята может. Четвертый есть православный Великия Росия государь царь и великий князь Алексей Михайлович… которого мы уже 6 лет безпрестанными молении нашими себе просим… Той великий государь… милостивое свое царское сердце к нам склонивши, своих великих ближних людей к нам с царскою милостию своею прислати изволил…
К сим словам весь народ возопил: волим под царя восточного, православного… Потом полковник переяславской Тетеря, ходячи в кругу, на все стороны спрашивал: все ли тако соизволяете? Рекли весь народ: вси единодушно. Потом гетман молыл: буде тако! Да господь Бог наш сукрепит под его царскою крепкою рукою! А народ по нем вси единогласно возопил: Боже, утверди, Боже, укрепи, чтоб есми вовеки вси едины были!»
Далее «на съезжем дворе» В.В. Бутурлин огласил Хмельницкому и полковникам царскую волю, после чего все перешли в соборную церковь Успения Пресвятой Богородицы, где поклялись «быти… под государевою высокою рукою навеки». Церемонию омрачил небольшой спор. Казаки потребовали от боярина публичной клятвы от имени царя, что черкас «польскому королю не выдавать, и за них стоять и вольностей не нарушеть». Бутурлин, не имея на то полномочий, отказался. Убедившись в неисполнимости пожелания, гетман и старшина прекратили пререкания и присягнули московскому царю, более ни на чем не настаивая. День закончился поднесением Хмельницкому в той же «съезжей избе» привезенных из Москвы знаков гетманской власти — знамени, булавы, мантии, шапки.
Помимо Переяславля В.В. Бутурлин в течение января лично наблюдал за крестоцелованием жителей еще трех городов — Киева, Нежина, Чернигова. В прочих поселениях, как крупных, так и малых, за принятием казаков и мещан в русское подданство смотрели двадцать три стольника, стряпчих и дворян из числа членов посольства, посланных в разные концы Украины 14 (24) января, в день отъезда Бутурлина из Переяславля. В Москву отчет о Переяславской раде вечером 17 (27) января привез Л.С. Матвеев. И тут же по распоряжению отчима помчался дальше к Звенигороду, куда часом другим ранее отправился и царь, поклониться мощам Саввы Сторожевского. Стрелецкий полковник догнал государя в селе Хорошево под утро 18 (28) числа. Монарх в восторге пожаловал «сеунщику» шапку и кафтан с собственного плеча и, не мешкая, подписал указ о выступлении трехтысячного авангарда под командою Ф.С. Куракина и Ф.Ф. Волконского из Путивля в Киев и Чернигов.
Хотя с 5 (15) октября в стране постепенно набирали темп мобилизационные мероприятия, а 23 октября (2 ноября) в Успенском соборе молодой самодержец устами Алмаза Иванова объявил о своем намерении лично «итти на недруга своего, полскаго и литовскаго короля Яна-Казимира», оптимизм Никона к зиме несколько поуменьшился. Шведский агент И. Родес 20 (30) декабря сообщал в Стокгольм: «Некоторые знатные господа очень противятся этому предприятию и отсоветывовают его Его Царскому Величеству, и представляют ему, что легко зажечь пожар, но нельзя так же скоро его потушить». Сам дипломат не меньше русских пацифистов сомневался в успехе: «И на этот раз дело будет так, как было под Смоленском с русским полководцем Шейным, ввиду того, что у них мало хороших офицеров… генералы неопытны, а нижние чины очень плохо обучены». Над придворными, грезившими о триумфе, сравнимом с победами Александра Македонского, он снисходительно подсмеивался.
Впрочем, не скепсис друзей вечного оппозиционера Н.И. Романова и не пессимистические прогнозы заезжих иностранцев питали тревожный настрой патриарха. Они всего лишь вхолостую сотрясали воздух, никак не тормозя реализацию великого плана. Посему «господин Отец» и тех, и других игнорировал, позволяя себе иногда в сердцах первых обозвать «трусами» и «изменниками русской веры». А вот то, что зарождалось на берегах Кубенского озера, представляло серьезную опасность. Никон заблуждался, если думал ссылкой в Спасо-Камешшй монастырь очистить политическую сцену России от Неронова. Напротив, обитель, подконтрольная архиепископу вологодскому Маркелу, неожиданно быстро превратилась во второй после Москвы политический центр России.
Здесь стремительно набирал политический вес настоящий лидер оппозиции — Иван Неронов. Он, желая уберечь движение «боголюбцев» от медленного угасания, искал лозунг, способный если не превзойти по популярности программу Никона — война за Смоленск преобразит Россию, то, по крайней мере, заметно укрепить позиции «ревнителей благочестия». И такой лозунг нашелся. Пригодилась февральская «памятка» Никона о замене земных поклонов поясными, а двуперстного крестного знамения троеперстным. Полгода назад она здорово переполошила команду Неронова, хотя, как выяснилось, «выстрелила» с иной целью. Теперь о ней, никем и нигде не соблюдаемой, практически забыли. Тем паче, что за непослушание никто никого не карал. Что ж, не настала ли пора «бумерангу» вернуться обратно и поразить того, кто запустил «игрушку»?
Политическое воскресение Ивана Неронова состоялось в воскресенье 6 (16) ноября 1653 г. Хватило одного открытого письма царю-батюшке, чтобы «великий государь» Никон больше не спал спокойно. Разумеется, насолил разжалованный протопоп действующему патриарху не фактом отправки послания, а содержанием документа, изобразив и себя, и своих товарищей — «заточенных и поруганных, и изгнанных и крыющихся страха ради» жертв Никона — мучениками «правыя ради веры», уважаемых прежними патриархами и государем Михаилом Федоровичем, ныне волнующихся, «дабы благочестие истинне в поругании не было». В этом первом обращении к Алексею Михайловичу автор не упомянул обрядовые новшества, зато намекнул на них страстным призывом: «О, благочестивый царю, устави, молю, бурю, смущающую церквы! Паче бо сия настоящия брани и сыны церковныя погубляющия: аще бо сия брань не уставлена будет и церквам мир не предан будет, крепости не будет имети быти хотящая брань, но за премногое прогневание владыки нашего Бога велия погибель и тщета будет!»
Какой брани боится Неронов? Внутрицерковной?! А может, с Польшей?! Ведь речь идет о «церквях», а не о «церкви». Конечно, не «брани» с католиками хотел избежать опальный протопоп, а распри с братьями-черкассами, православными, но с другими обрядами, греческими — поясными поклонами, троеперстием и т.д. Миновал месяц, как Земский собор провозгласил курс на объединение двух народов. А как уживаться-то мы будем, если большинство украинцев за десять лет (спасибо митрополиту киевскому Петру Могиле!) пообвыкли молиться не так, как русские? Вот о чем спрашивал Неронов фактического главу московской державы и… осторожно, ненавязчиво подталкивал к тому, чтобы тот февральскую «шутку» с обрядами повторил, только теперь уже всерьез.