Парижские священники имели старую репутацию благочестия смиренного и чистосердечного; все признавали, что они вспоминали о богатых, только чтобы позаботиться о бедных. Мы не хотим сказать этим, что теперь это не так, мы хотим только указать на те изменения, которые затрудняли впоследствии их полезную деятельность.
Прежде, как мы сказали, священнодействие в парижских приходах не старалось обставить себя пустой декоративностью; но после того как толчок, данный чванством Сен-Рош, ощутили во всех церквах столицы Франции, мы боимся, не потеряли ли чего-нибудь неимущие от этой пышности, которая привлекла богатые классы.
Под влиянием этого прекрасного вдохновения все церкви загорелись желанием блистать и стали расточать на украшения капиталы, которые имели совсем другое назначение; со всех сторон явилась пышность, отнимавшая у культа то достоинство, которое внушает уважение, его заменило теперь любопытство.
Церковь Сен-Сюльпис показывала гордость своих юных семинаристов. Notre-Dame de Lorette переделали в гостиную, похожую на будуар, то же и с церковью Магдалины, коринтийский стиль которой напоминает мифологический храм. Французская церковь наконец сама потеряла религиозное чувство, подражая римской чувственности и материализму.
Христианское художество утратилось.
Между тем парижские церкви исправляли свои развалины: великолепнейшие разрисованные стёкла, фрески, картины, чудесные органы, скульптурные украшения, удивительная резьба, дерево, бронза и мрамор, выделанные самым изобретательным образом, преображали здание или придавали ему новые красоты; но всем этим работам, усилиям, украшениям недоставало души — религиозного настроения.
Частые переделки выставили наружу именно этот недостаток, современная истина не вязалась со стариной, она не умела расположить к молитве, она не обладала сосредоточенностью и строгостью старинных сводов; эти кричащие главы препятствовали размышлению.
Никогда ещё сборы подаяния не были так велики; благородные дамы оспаривали друг у друга честь сборов в этих случаях; увеличивать кошелёк подаяний было их любимой мечтой, любимым занятием, мыслью, которую они примешивали ко всем остальным. Не проходило ни одного празднества, ни одного развлечения, чтобы они не искали отучая вызвать, выпросить и собрать милостыню, ничего не было более трогательного, как эта настойчивость в деле сбора милостыни, и никогда они не доходили до таких размеров, как в наши дни. Тщеславие каждого облагается налогом: дают много, чтобы показать, что есть что давать, а сборщицы приписывают получаемые дары своим личным качествам. Это фальшивое соревнование в подаянии милостыни является как соревнование самолюбия. И при этом менее всего думают о бедных, во имя которых поднимают всю кутерьму.
Когда настаёт назначенный день, когда блестящая толпа собрана в церкви, дело принимает оборот щедрости, расточительности, крайне далёкий от того благочестия, которое должно быть двигателем в подобном деле. Все знают и тихо называют имена и титулы сборщиц; всякий старается отличиться щедростью своего дара, и на этот раз гордость торжествует над скупостью.
Перед проповедью сборы и переговоры те же, что и перед вечером в театре: кланяются друг другу, подходят одни к другим, обмениваются улыбками и лживыми комплиментами, брошенными тихим голосом; беседуют о том, что услышат, и в этих приготовительных разговорах темой представляется проповедник.
— Что он, молод?
— Красив ли он?
— Где он прежде проповедовал?
— Слышали ли вы аббата Р... и аббата С...?
Звук алебарды швейцара, которая звучит, как третий звонок перед началом спектакля, прекращает этот женский говор. Оратор на кафедре. Его знают, и его речи принадлежат к тем, которые уже приобрели славу красноречия.
Радостная дрожь приветствовала его; он кланяется с изящным смирением и начинает проповедь.
Слышится новая дрожь, которая пробегает по всему собранию; текст проповеди был избран с изысканным тактом; это обыкновенно какое-нибудь пылкое воззвание из Священного писания, которых там так много, которое обращается к уму только для того, чтобы быть услышанным сердцем. Когда оратор перевёл свой текст на французский язык, ропот удовольствия отвечает ему; тысяча звуков стульев, шелеста платьев и пр. возвещают ему, что всякий приготовляется слушать его со вниманием, полным нетерпения и желания.