Милосердие — тема богатая для нежных излияний, и проповедник, говоря об этой любви к ближнему, которую предписал Сам Бог, умеет осветить свою речь проблесками земной любви. Во всем, что касается сердечных привязанностей, находится какой-то мистический взгляд, горячие стремления которого приближаются к языку человеческих страстей. Посредством этих-то ухищрений, чувственных речей были достигнуты с кафедры самые эффектные успехи.
В этом тоне проповедь продолжает прочтённый вчера роман или утренний фельетон.
Если дело касается догмата, оратор старается достигнуть репутации учёности и внушить уважение; он копирует то форум, то судейскую трибуну, то кафедру; он часто приближается к политическим прениям со всеми их крайними увлечениями.
В особенности в проповедях заметны количество и умилительность парафразисов; тогда красноречие проповедника употребляет все силы, чтоб тронуть сердца, возбудить женское тщеславие и вызвать щедрые и обильные пожертвования, что почти всегда и составляет конечную цель церемонии. К концу проповеди собирательницы милостыни становятся со своими кавалерами у всех выходов, по обеим сторонам двери; если число таких собирательниц недостаточно, чтобы занять все пункты, то те двери, у которых их недостаёт, закрывают, так что толпа невольно принуждена проходить мимо пристающих, как нож к горлу, просительниц.
Мы можем наверное сказать, что такие меры, до крайности странные, совершенно новы в обычаях парижских церквей.
Раз предавшись такой страсти эксплуатации и выйдя из границ прежней простоты, французская церковь, подобно римской, сделалась театральным зрелищем; она, может быть, притянула к себе толпу, но отринула набожность и благочестие. По странному совпадению обстоятельств, в то время как религиозный культ заимствовал сценические декорации и помпу, театр в свою очередь воспринимал церковные формы.
В Сен-Роше хор составляли театральные певчие; в опере религиозная кавалькада Жидовки, месса из Роберта-Дьявола и похороны Дон Севастиана пропитывались духом католических церемоний.
Не меньшее смешение существовало между мирским и церковным, и барыни, утром собиравшие милостыню, являлись вечером на балах дамами-патронессами.
В церкви они были скромно одеты, как госпожа де Ментенон, в гостиных — роскошно наряжены, как госпожа дю Барри. Общество и французская церковь впали таким манером в римскую набожность (ханжество), исключительно внешнюю, без всякого основания для души и мысли. Чтобы извинить такое положение и оправдать его странности, рассказывали, что церкви получают больше милостыни.
Мы верим тому, что церковные доходы могли увеличиться, но тем не менее убеждены, что расходы по богослужению и господствующая с недавнего времени роскошь уменьшили доходы бедных.
Когда богослужение во французских церквах носило характер серьёзной важности, который оно, кажется, ныне уже утратило, побочные обряды занимали весьма незначительное место; их терпели как нечто второстепенное и способное поддерживать в сердцах благочестивые привязанности и божественную нежность. Тайное дело умножило вокруг алтаря братства и частные поклонения, крайне узкие и второстепенные, какие мы замечаем в римских предрассудках. Эти мелочи, совершенно не соответствующие величию католической догмы, наводнили святилище, и на место величественного поклонения, достойного Божества, водворились пустые демонстрации, которые напоминали, кроме притворства, римских лиц и мелочность итальянцев.
Пение священных песней, столь привлекательное в светском отношении, маленькие службы Иисусову сердцу и тысяча иных выдумок духовенства процветали в ущерб главному культу, представляя собой паразитные растения на древе веры.
Священниками овладел какой-то род современного бешенства, и они обратили в свою пользу все источники, которые могли им принести выгоду. Образование детей особенно благоприятствовало их проникновению в семью и вмешательству в дела домашнего очага. Вот тому поразительный пример.
В то время когда Талейран был так сильно болен, что уже казалось невозможным его спасти, парижский архиепископ на одном из часто бывавших в то время собраний в архиерейском помещении говорил с воодушевлением о том, как торжественно отпраздновало бы парижское духовенство обращение к Богу человека настолько известного своим безверием, как бывший отенский епископ. Аббат Д., один из самых знаменитых проповедников, подхватил эту мысль. Он состоял при храме Успения Пресвятой Богородицы, в приходе которого внучка Талейрана готовилась к первому причастию. Аббату было нетрудно заслужить расположение ребёнка; он настолько достиг этого, что маленькая девочка по возвращении домой только и говорила, что о господине аббате, и повторяла все его слова, точно ею запомненные. Талейран, любивший слушать болтовню своей внучки, был поражён теми успехами, которые сделали её ум и сердце за время разговоров с аббатом, и выразил желание увидеть этого мудрого и искусного наставника. Внучка привела к нему аббата Д., человека действительно вполне достойного. Предрасположенный в его пользу, Талейран принял священника очень любезно, позже аббат приобрёл над ним такое влияние, что Талейран его слушался; благодаря его советам бывший прелат воздал Богу и Церкви должное в последние минуты своей жизни.