Возбуждая себя собственными словами, искушённая женщина воскликнула с притворной нежностью:
— Дочь моя, зачем так долго противиться голосу Бога, призывающего тебя не для того, чтобы заставить выстрадать заслуженное наказание, а для того, чтобы на земле испытать небесное блаженство, предназначенное для его избранных!
Madre veneranda была не в духе, невозмутимое спокойствие, ироническая улыбка и пренебрежительная неподвижность молодой еврейки смущали её; она не находила слов для выражения своих мыслей, кроме общих банальных фраз, не имеющих влияния на возвышенные души, которые можно потрясти лишь могущественным впечатлением.
Она умолкла; молчание еврейки и её холодная, правильная, точно из античного мрамора высеченная красота смущали её; на минуту казалась она побеждённой, затем вдруг выпрямилась. Казалось, какой-то внутренний огонь оживил её.
— Дочь Израиля, — воскликнула она, — ты, которую я должна бы ненавидеть, я хочу спасти тебя! Иди в свою келью, прочти это письмо, адресованное тебе; через час, когда ты окончишь чтение и подумаешь, мы снова увидимся; я скажу тебе, как это письмо попало в мои руки, а ты в свою очередь сообщишь мне своё решение.
Ноемия, взяв письмо, протянутое ей настоятельницей, быстро вышла и вернулась в свою келью, не замечая недоброжелательных взглядов, которыми снова награждали её на пути подруги по заточению. Она запёрлась. Сильно было её смущение; какое-то время она со страхом смотрела на письмо, точно предчувствуя, что в нём заключается решение её будущности; потом под влиянием невольного порыва она быстро развернула письмо, на котором вместо адреса было написано:
«Ноемии, дочери Бен-Иакова».
Судите о волнении молодой еврейки; в этой строке она узнала почерк Паоло. Письмо это, озаглавленное «Форли, близ Равенны... 18...», было следующего содержания:
«Пишу вам из глубины темницы в то время, когда тюремщики мои считают меня спящим. Я пал раненым вчера в стычке с швейцарской гвардией, которой римское правительство платит взятым в долг золотом для того, чтобы резать нас. Меня подняли и бросили в смрадную, сырую темницу; но в настоящее время я предпочитаю её дворцу.
Другой пленник лежал возле меня; он был молод, всё в нём обличало привычку к роскошной, изнеженной жизни.
Фигура его показалась мне знакомой; смутно припоминал я, что где-то видел его. Случайно по лицу его скользнул свет фонаря, который несла проходившая над нами стража, и я узнал его. Это был молодой человек, в пьяном виде оскорбивший вас в саду Пинчио.
Подобно мне он дрался в рядах друзей свободы против папского деспотизма; подобно мне он пал, поражённый штыком солдата-чужестранца.
Я выразил удивление, что вижу его среди нас, так как его положение призывало его под другие знамёна. Он объяснил мне многое. Он произнёс ваше имя, и вскоре я узнал, что оно принадлежало женщине, которую я защитил от оскорбления и о которой с тех пор не переставал думать. Это были вы, Ноемия, вы, которую я люблю с тех пор, как ваш взгляд, подобно божественному лучу, проник в мою душу.
Стефан поверил мне свою любовь к вам, и если б вы знали, какие надежды он мне подал!
Его слова были для меня успокоительным бальзамом, я чувствовал облегчение страданий и вспомнил всё.
Как это я раньше не угадал в вас той ангельски кроткой женщины, к которой отец Сальви относился с такой нежной преданностью и которую я сам не раз охранял, ещё не зная её!
Ноемия, помните ли вы тот день, когда перед Богом мы обручились во храме Его? Мне казалось, что взгляды наши соединились, для того чтобы слить наши сердца в неземном восторге!
Но как странно, что я говорю о любви в двух шагах от места казни, в то время как я слышу шум приготовлений в судилище, где завтра произнесут мой приговор.
Этой минутой, в которую я забываю мои страдания, я обязан Стефану. Вчера нам прислали из Рима нового тюремщика, Карло. Несколько часов спустя посте его появления он проник в нашу темницу и объяснил, что его прислал сюда дядя Стефана, монсеньор Памфилио, для того чтобы спасти своего неосторожного племянника... Карло доставил нам чернил и бумаги и берётся передать вам это письмо через верные руки».