А тирания общественного мнения, его страсть вмешиваться в вашу деятельность и навязывать вам свои взгляды, чуть не под страхом проклятия и изгнания!
Если вы отдадите предпочтение рисунку перед красками, скажут, что картины ваши безжизненны, бездушны, что в них нет движения и что они скверно освещены; предпочтёте ли вы краски, их найдут слишком резкими... Попробуйте согласовать эти два элемента живописи — вы пропали для искусства. И вам суждено век прозябать, биться как рыбе об лёд, если только случай не вытолкнет вас на прямую дорогу.
Прибавьте к нравственным мукам жизнь, исполненную лишений и нищеты, исполненную такого неизбывного горя, что даже весёлость, свойственная беззаботной молодости, не в силах преодолеть его.
И сколько талантов погибло в этой вечной борьбе между воспоминаниями прошедшего, страданиями настоящего и муками будущего!
— Вы преувеличиваете! — ужаснулась Ноемия.
— А что, — возразил Жюль, — если я рассказал вам мою собственную историю, истинные страдания моей юности?!
— О Боже!
— Когда ж после всех этих испытаний настаёт, наконец, пора торжества, и смущённым и растерянным кажется юноша, на долю которого достаются первая награда и золотая медаль, публичные овации, венец от Института, Рим и пять лет почётного, безбедного существования....
Это великое счастье! С каким восторгом оно принимается. Среди этих радостей успеха мысль возносится в высшие сферы и витает в мечтах о славе и богатстве!
В самом имени Рима для художника есть что-то магическое, ставящее нас лицом к лицу со славными преданиями искусства всех веков и народов!
— Ах, — воскликнула Ноемия, воодушевляясь его энтузиазмом, — как я люблю слушать вас, когда вы так говорите! Теперь вы художник! Это уже не то жалкое, загнанное и униженное существо, которое вы сейчас описывали.
Жюль, сам восторженный за минуту перед тем, возразил тоном, исполненным мрачной грусти:
— Не спешите радоваться. Конечно, — прибавил он, — хорош день вступления в Рим через Тополёвые ворота. Сколько высоких, благородных мыслей, сколько вдохновения чувствуешь, вступая на эту площадь с большим тополем посередине, откуда видна вилла Медичи, это царское жилище, приготовленное для нас Францией!
Увы! Какое горькое разочарование следует за этими восторгами! Какая пагубная действительность сменяет блестящие мечты!
Люди опытные знают, как плохо держит Рим обещания, данные его именем.
Несколько дней длится очарование, но мало-помалу вами овладевает какая-то ленивая нега, лишающая тело силы, а дух — воли.
Эту усталость приписывают сначала влиянию изменчивой температуры, северным ветрам, перемежающимся с южными и порождающими чахотку и лихорадку. Погода в стране, где термометр не опускается ниже трёх градусов тепла и часто возвышается до тридцати трёх, способна сломить любую нравственную энергию и физическую силу; чувствуется какая-то сонливая усталость, и тщетно борешься против нравственного оцепенения и бездействия. Недаром на вилле Медичи вошло в поговорку, что француз, приехав в Рим, спит два года без просыпу.
Впрочем, не один только климат производит это бессилие; на всех римских обычаях лежит отпечаток беспечности. Не им ли принадлежит изобретение этого dolce far niente, который они чуть что не ставят себе в добродетель.