Тело Лермонтова все время лежало под проливным дождем, накрытое шинелью Глебова, покоясь головою на его коленях. Когда Глебов хотел осторожно спустить ее, чтобы поправиться — он промок до костей — из раскрытых уст Михаила Юрьевича вырвался не то вздох, не то стон; и Глебов остался недвижим, мучимый мыслью, что, быть может, в похолоделом теле еще кроется жизнь.
Так лежал, неперевязанный, медленно истекающий кровью, великий юноша-поэт… Гроза прошла. Стало совсем тихо. Полный месяц ярким сиянием осветил окрестность и вершины гор, спавших во тьме ночной.
Наконец появился долгожданный экипаж в сопровождении полковника Зельмица[236] и слуг. Поэта подняли и положили на дроги.
Поезд, сопровождаемый товарищами и людьми Столыпина, тронулся»[237].
В данном рассказе упущен один важнейший момент, о котором обычно забывают почти все, когда начинают рассуждать о той дуэли. Подробнее мы о нем рассказывали в главе «Александр Пушкин…». После дуэли 1837 г. минуло всего четыре года, так что неписаные дуэльные законы измениться никак не могли. То есть Мартынов, как вызвавшая на дуэль сторона, не имел права ни первым отказаться от дуэли, ни отказаться от выстрела, ни даже выстрелить в сторону! В противном случае он был бы опозорен на всю оставшуюся жизнь. И это при беспрестанных насмешках со стороны Михаила Юрьевича. Что бы поэт устроил бедняге в случае отказа от выстрела?![238] Выход был один — Лермонтов должен был публично, при свидетелях, а не через секундантов, попросить извинения за нанесенное оскорбление (а просить было за что: даже если вечером 13 июля в словах поэта не было ничего оскорбительного, то до этого оскорблений было нанесено хоть отбавляй). Но разве мог гордец просить прощения у «дурака», как Лермонтов не раз называл Мартынова?
Именно эту сторону дуэли чутко уловил Николай I и оказал невольному убийце снисхождение. Император, подобно большинству товарищей Лермонтова по армии и подавляющему числу образованных людей России, видел в Михаиле Юрьевиче в первую очередь офицера, а уже потом поэта! Мартынов стрелялся с младшим по чину и равным с ним по положению офицером Лермонтовым, поэзия же была в стороне: с какой стати оскорбленный дворянин должен был думать о какой-то там поэзии — она явилась вдруг, уже после того, как был сделан роковой выстрел. Скажу крамолу: в том случае, исходя из нравственных установлений своего времени и подчиняясь им, Мартынов был полностью прав.
Не зря во время следствия М. Глебов послал Мартынову записку, в которой, в частности, говорилось: «Я и Васильчиков защищаем тебя везде и всем, потому что не видим ничего дурного с твоей стороны в деле Лермонтова». Лермонтоведы обычно рассматривают эти слова как ханжеский заговор струсивших аристократишек, пытающихся увернуться от наказания по принципу: я вру за тебя, ты ври за меня.
236
Антон Карлович Зельмиц (? — 1849) — участник войны 1812 г., полковник, адъютант командующего Кавказской линией. Летом 1841 г. с семьей снимал флигель в доме Верзилиных. Именно Зельмиц отдал первые распоряжения по организации погребения Лермонтова.
238
Мы не имеем права упускать еще одну версию дуэли, бытовавшую среди современников. Наиболее внятно ее изложил уже цитировавшийся здесь П. И. Арнольди: «Я полагаю, что вся молодежь, с которою Лермонтов водился, присутствовала скрытно на дуэли, полагая, что она кончится шуткой и что Мартынов, не пользовавшийся репутацией храброго, струсит и противники помирятся… Не присутствие ли этого общества, собравшегося посмеяться над Мартыновым, о чем он мог узнать стороной, заставило его мужаться и крепиться и навести дуло пистолета на Лермонтова?» Другими словами, из кустов за дуэлянтами могли следить несколько десятков любопытных глаз! Публика развлекалась в предвкушении позора Мартынова!!! А когда свершилась трагедия, все разбежались от греха подальше и молчали.