Отец мой [А. Г. Сидери] доложил об этом [о дуэли] коменданту. Комендант полковник Ильяшенков, человек старый, мнительный, почему-то не велел разглашать об этом. Тело лежало за городом, у подошвы горы Машука, на месте дуэли; было очень жарко в июле, а особенно на Кавказе. Пока тянули медленно дознание, труп уже значительно распух, и при вскрытии чувствовался сильный запах. Затем Мартынова арестовали…
Несмотря на несимпатичный характер Лермонтова, все его жалели, а Мартынова все обвиняли и были сильно возбуждены против него, говорили: «Стрелять-то не умел, а убил наповал». Вот и все, что я могу сообщить, если не очевидец, то все-таки как человек, слышавший от очевидцев, своих родителей». Это из «Сообщения отставного полковника Леонида Ангельевича Сидери о кончине М. Ю. Лермонтова».
Большинство исследователей сомневаются в свидетельстве Сидери, поскольку медицинское освидетельствование покойного было произведено визуально, без вскрытия, ординарным врачом Пятигорского военного госпиталя. Да и большинство свидетелей утверждают, что останки поэта были привезены в Пятигорск около 11 часов ночи 15 июля. Объективным подтверждением этого стал бы факт, что ко времени привоза Лермонтова домой у покойного уже началось частичное окоченение. Но в целом все свидетельства столь сомнительны, что мы просто не станем уходить в подробности, а примем на веру документы следственной комиссии.
«Дуэль неслыханная вещь в Пятигорске. Многие ходили смотреть на убитого поэта из любопытства», — вспоминала Э. А. Клингенберг. О тех днях кратко и живо рассказал Николай Иванович Лорер (1795–1873), участник антинаполеоновских войн, декабрист, который после каторги и ссылки был определен рядовым в Тенгинский полк. К 1840 г. Лорер дослужился до прапорщика и оказался в описываемое время на месте событий. «Мы… пошли к квартире покойного, и тут я увидел Михаила Юрьевича на столе, уже в чистой рубашке и обращенного головой к окну. Человек его обмахивал мух с лица покойника, а живописец Шведе снимал портрет с него масляными красками. Дамы — знакомые и незнакомые — и весь любопытный люд стали тесниться в небольшой комнате, а первые являлись и украшали безжизненное чело поэта цветами… Полный грустных дум, я вышел на бульвар. Во всех углах, на всех аллеях только и было разговоров, что о происшествии. Я заметил, что прежде в Пятигорске не было ни одного жандармского офицера, но тут, Бог знает откуда, их появилось множество, и на каждой лавочке отдыхало, кажется, по одному голубому мундиру. Они, как черные вороны, почувствовали мертвое тело и нахлынули в мирный приют исцеления, чтобы узнать, отчего, почему, зачем, и потом доносить по команде, правдиво или ложно»[241].
Не правда ли очень сентиментально? В духе своего времени. Если бы не одно но… Сохранилась жутковатая картина Роберта Константиновича Шведе (1806–1871) «Лермонтов на смертном одре», где покойный изображен с отпавшей нижней челюстью! Сделанная этим же художником карандашная зарисовка еще ужаснее — картина несколько смягчила зрелище. Те, кому доводилось сталкиваться со смертью человека, знают, что одно из первых дел, которое совершается в отношении умершего, — это подвязывают или каким-либо иным способом закрепляют ему нижнюю челюсть, чтобы покойный не лежал в гробу с открытым ртом. Вывод может быть один: до наступления трупного окоченения до Лермонтова никому не было никакого дела.
И тогда великую достоверность приобретает «Сообщение…» Л. А. Сидери. К нему следует добавить выводы Н. П. Раевского, принимавшего участие в обмывании покойного, Раевский по характеру ранения полагал, что пуля не задела сердце Михаила Юрьевича, а следовательно, он жил еще несколько часов.
К прямо противоположному выводу пришел лекарь Пятигорского военного госпиталя, титулярный советник И. Е. Барклай-де-Толли[242] (1811–1879). Именно он был назначен судебно-медицинским экспертом для осмотра тела погибшего и выдал два свидетельства о смерти Лермонтова — 16 и 17 июля. На основании наружного осмотра трупа Барклай-де-Толли пришел к выводу, что пуля попала прямо в сердце и поэт умер мгновенно. Именно последняя версия более всего устроила официальное лермонтоведение.
Отметить необходимо иное. В российской армии имелось особое Наставление по порядку обследования огнестрельных ранений. Там, в частности, указывалось, что «должно исследовать, одною ли пулей произведена рана или несколькими, крупною ли или мелкою дробью. Когда рана сквозная, то определить, где вход и где выход, какое направление имеет рана, какие именно части повреждены и не найдены ли в оной пули, дробь, пыж, часть одежды, костные обломки и т. п…. Необходимо нужно всегда вскрывать, по крайней мере, три главные полости человеческого тела и описывать все то, что найдено будет замечания достойным». Как видим, наставление Барклаем-де-Толли исполнено не было, но никаких нареканий ему за это со стороны начальства не последовало!
241
Лорер Н. М. Записки моего времени. Воспоминание о прошлом // Мемуары декабристов. М.: Правда, 1988.
242
Иван (Иоганн) Егорович Барклай-де-Толли (1811–1879) — внучатый племянник генерал-фельдмаршала М. Б. Барклая-де-Толли; обучался медицине в Московском и Дерптском университетах. Служил лекарем в Минском пехотном, Ставропольском егерском и в 135-м пехотном Керчь-Таманском полках, ординатором в Пятигорском и Одесском военных госпиталях. Именно он являлся лечащим (курсовым) врачом М. Ю. Лермонтова во время лечения поэта серными источниками в Пятигорске в 1841 г.