— Скажите, что причиной? Просто расстроенные нервы? Вы бы отдохнули. Уехать бы вам куда-нибудь отдохнуть.
— Да, это складывается; вот я даже и теперь закупаю вещи для дороги. Мы едем с Надей в Кисловодск. Николай Александрович Ярошенко дает нам свою дачу, и мы с Надеждой Михайловной едем на днях.
— Вот и превосходно. Что ж вы так расстроены? Прекрасно, укатите на юг, на Кавказ.
— Да, но если бы вы знали… С таким… с таким… в таком… (слезы) состоянии души нигде нельзя найти спокойствия (слезы градом; на улице даже неловко становилось).
— Пойдемте потихоньку, — успокаиваю я, беру его под руку, — расскажите, ради Бога, вам будет легче…
— Ах, Боже… с мамашей я имел объяснение вчера… нет, не могу… Ах, как тяжело!.. И говорить об этом… неловко.
— А Вера Михайловна все еще у вас гостит?
— Да вот все из-за нее. С тех пор как она, тогда ночью, приехала к нам, брат Женя и не подумал побывать у нас, помириться, наконец, как-нибудь устроиться: ведь она же — его жена, которую он так обожал до брака и так жалел, и особенно мамаша. Ведь мамаша души не чаяла в Верочке. Плакалась день и ночь, что родным двум братьям нельзя жениться на родных сестрах… Если бы вы знали, каких хлопот нам это стоило: и Евгению Михайловичу, и мне, и Надежде Михайловне. Особенно Надежде Михайловне. Знаете, ведь она с характером: за что возьмется, так уж добьется. И вот, с того самого момента, как Верочка переехала жить к Жене с мамашей, — мамаша ее вдруг возненавидела; да ведь как! И представьте… Евгений Михайлович ведь не мальчик, мог бы и отдельно устроиться… Наконец Надежда Михайловна не вытерпела: жаль стало сестру. Поехала объясняться… Ах, как это невыносимо!.. Мамаша так оскорбила Надежду Михайловну, что я вчера пошел объясниться… Может быть, Наде показалось… И — о Боже! — что вышло… (слезы захлестнули его — он не мог говорить).
— Ну, что же, ведь ваша же мамаша: что-нибудь сгоряча.
— Да ведь она меня прокл… — Гаршин плакал, я его поддерживал. — И, знаете ли, это я еще перенесу; я даже не сержусь… но она оскорбила Надежду Михайловну таким словом, которого я не перенесу…
Дня через два произошла известная катастрофа.
Я никак не мог себе представить такою злою мать Гаршина. Небольшого роста, полная, добрая старушка малороссиянка… Что и почему так вышло?»[285]
Не будем сильно преувеличивать: невоздержанная на язык Екатерина Степановна проклинала и не единожды многих, кто ей не нравился под влиянием минуты. Недаром некоторые биографы писателя высказывают предположения, что мать его тоже была психически нездорова. Домашние к скандалам Екатерины Степановны давно привыкли, поэтому вряд ли сын принял ее проклятие всерьез. Но в этот раз мать нанесла Всеволоду Михайловичу сильнейший моральный удар — ведь проклинала она тяжелобольного человека, находившегося в острой депрессивной фазе циркулярного психоза.
Предпоследний вечер в жизни писателя описал его знакомый, писатель и журналист Иероним Иеронимович Ясинский (1850–1931): «В один из следующих вечеров я, оставив гостей, вышел на несколько минут в ближайший магазин на углу Николаевской и Невского. Стоял туман, двигались извозчичьи лошади, как темные призраки, и волновались тени людей. На обратном пути в этом тумане, который Гейне назвал бы белым мраком, кто-то догоняет меня и дотрагивается до плеча. Оборачиваюсь — Гаршин. Из этого белого мрака на меня особенно остро и алмазно сверкнули его печальные глаза.
— Всеволод, здравствуйте, пойдемте ко мне!
Но он качнул головой: «Нет», — и указал вдаль.
— Пойдемте, — попросил я, — у меня «народ собрамши». Я вас угощу сибирским блюдом.
Он еще раз отрицательно качнул головой. Я хотел взять его под руку, но он уклонился, и опять слова замерли на его губах. У перекрестка клубы тумана, соединенные с клубами пара, выбрасываемого из горячих ноздрей лошадей, отделили меня от Гаршина, и он навсегда ушел от меня.
У себя я рассказал о встрече с Гаршиным. Леман[286], ждавший его прихода, повернулся и устремился к нему.
— Мне он нужен, — закричал он, натягивая пальто, — как воздух!
На другой день туман, стоявший над Петербургом и проникавший собою все улицы и переулки, рассеялся, и ужасный слух по дороге в одну редакцию был сообщен мне быстроногим репортером:
— Гаршин бросился с лестницы и размозжил себе голову. Его сейчас отвезли в больницу, что на Бронницкой!»[287]
Дальнейшие события развивались следующим образом.
Утром 18 марта 1888 г. по просьбе Всеволода Михайловича жена повезла его в больницу к Александру Яковлевичу Фрею, которому больной доверял более всего. «Но все наши слезные просьбы принять Всев. Мих. в его лечебницу оказались безрезультатны. Даже на заявление Всев. Мих., что он боится возвращения безумия, что у него появляются какие-то дикие, бредовые мысли, Фрей отвечал только тем, что успокаивал, уговаривал и уверял его, что ему нужно как можно скорее поехать и развлечься, что дорогой он успокоится и что в лечебнице для него нет никакой необходимости; он даже настаивал на том, чтобы мы через день, то есть в воскресенье, выехали… Только через двадцать лет я узнала причину такого его поведения от ассистентки его, которая, сидя тут же за аркой, слышала весь наш разговор. Оказывается, что после нашего ухода Фрей сказал ей, что опасается, «как бы Гаршин не кончил самоубийством». Очевидно, это-то опасение и побудило его оградить свою частную лечебницу от такого опасного больного… Какой безжалостный поступок!»
286
Анатолий Иванович Леман (1859–1913) — русский писатель, редактор многих журналов и газет; прославился также как скрипичный мастер и практик и теоретик игры в бильярд.
287
Ясинский И. И. Всеволод Гаршин. Опыт характеристики // Гаршин В. М. Поли. собр. соч. Т. 1. Ч. 3. СПб., 1910.