Можно не сомневаться, что Мария Федоровна сыграла решающую роль в разводе в 1820 г. Константина Павловича с его первой супругой Анной Федоровной, урожденной принцессой Саксен-Кобург-Заальфельд (1781–1860). Они поженились по настоянию Екатерины II в феврале 1796 г. Брак этот, как и у Александра и Елизаветы, был весьма удачный, но в 1801 г. Анна Федоровна уехала в Кобург навестить мать и по неизвестным причинам почти сразу потребовала развода. Ей отказывали почти 20 лет — против была все та же Мария Федоровна. Легкомысленный Константин тем временем развлекался с любовницами, но при этом с уважением относился к бросившей его жене.
Впрочем, в 1803 г. повод для развода появился. Грязный, шумный и очень подозрительно схожий с «убийством» Охотникова. Причем невесть откуда появившаяся сплетня быстро распространилась по всем монархическим семьям Европы и уж тем более по домам петербургской аристократии. Ее знали все, но что случилось и было ли на самом деле — не знал никто. Свидетелей было множество, однако никто ничего не видел, но только слышал. Приурочен слух был к годовщине убийства Павла I, некоторые даже уверяли, что все случилось 10 марта.
Любопытно пронаблюдать вариации изложения этого слуха, уже давно переведенного историками из категории события в категорию легенды. Той легенды, которая сыграла значительную роль в вынужденном отречении Константина Павловича от притязаний на престол.
Декабрист барон Владимир Иванович Штейнгель (1783–1862) записал ее так: «Это была самая гнусная история, омрачившая начало царствования Александра. Араужо был придворный, ювелир, жена которого славилась красотою. Константин-цесаревич, пленясь ею, чрез посредников сделал ей оскорбительное предложение. Она отвечала явным презрением. Летом 1803 года, в один день под вечер, за ней приехала карета, будто бы от ее больной родственницы. Когда она сошла и села в карету, ее схватили, зажали ей рот и отвезли в Мраморный дворец. Там были приготовлены конногвардейцы… Она потом отвезена была к своему крыльцу, и когда на звон колокольчика вышли ее принять, кареты уже не было. Несчастная Араужо, бросившись почти без чувств, могла только сказать: «Я обесчещена Г — и умерла. На крик мужа сбежалось множество: свидетельство было огромное! На другой же день весь Петербург узнал об этом. Произошел общий ропот. От имени государя, огорченного в высшей степени, прибито было ко всем будкам столицы на 24 часа объявление, которым приглашались все, кто знает хотя малейшее обстоятельство из этого гнусного происшествия, прямо к императору, с уверением в обеспечении от всякого преследования сильных. Составлена была комиссия под председательством старца гр. Татищева, который всячески отказывался; но уговорили и, наконец, дело повернули так, что по подозрению генер<ала> Боура, любимца Константина, выключили из службы»[69].
Известный журналист и публицист Николай Иванович Греч (1787–1867) в своих мемуарах записал иной вариант событий:
«В Петербурге жила молодая вдова португальского консула Араужо, и жила немножко блудно. Однажды поехала она в гости к придворной повивальной бабушке Моренгейм, жившей в Мраморном дворце, принадлежавшем великому князю Константину Павловичу, осталась там необыкновенно долго и, воротясь домой в самом расстроенном положении, вскоре умерла. Разнеслись слухи, что она как-то ошибкою попала на половину великого князя и что он с помощью приятелей своих, адъютантов и офицеров, поступил самым злодейским образом. Слух об этом был так громок и повсеместен, что правительство, публичным объявлением, приглашало каждого, кто имеет точные сведения об образе смерти вдовы Араужо, довести о том до сведения правительства. Разумеется, никто не явился»[70].
Роксана Скарлатовна Эдлинг (1786–1844), фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны, поведала эту историю следующим образом:
«В первые годы царствования Александра одна из его <Константина> оргий сопровождалась плачевными последствиями. Публика приходила в ужас, и сам государь вознегодовал до того, что повелел нарядить самое строгое следствие, без всякой пощады его высочества: так именно было сказано в приказе. Однако удалось ублажить родителей потерпевшей жертвы и, благодаря посредничеству императрицы-матери, постарались покрыть случившееся забвением. Но общество не было забывчиво, и великий князь, не лишенный прозорливости, читал себе осуждение на лицах людей, с которыми встречался. Это жестоко его обижало, и он, в свою очередь, возымел настоящее отвращение к стране своей. Живой образ злосчастного отца своего, он, как и тот, отличался живостью ума и некоторыми благородными побуждениями; но в то же время страдал полным отсутствием отваги, в физическом и нравственном смысле, и не был способен сколько-нибудь подняться душой над уровнем пошлости»[71].
69
Штейнгель В. И. Автобиографические записки // Штейнгель В. И. Сочинения и письма. Иркутск: Восточно-Сибирское книжное изд-во, 1985.
71
Эдлинг P.C. Записки //Державный сфинкс / История России и Дома Романовых в мемуарах современников. XVII–XX. М.: Фонд Сергея Дубова, 1999.