Поэт не раз подчеркивал, что он не ревнует и доверяет жене, но, если судить по его письмам, раздражение и внутреннее напряжение от такой ситуации у него постоянно нарастало. И самое печальное — что-либо поделать с этим он уже не мог.
Флирт флирту рознь. Бывает и так, что игра может перерасти в травлю третьей стороны. Именно так получилось с Пушкиным со стороны его супруги. В воспоминаниях сохранились записи о том, как уже в 1836 г. на императорском балу только вышедшие в свет молоденькие офицерики тайком показывали за спиной Пушкина рога, кивая на танцующую с Дантесом Наталью Николаевну, а поэт при этом, ничего не замечая, смотрел на жену. Быть может, в те минуты и не замечал, но обо всем прекрасно знал, можно не сомневаться. И попробовали бы те офицерики показать что-либо подобное не поэту, а какому-нибудь солидному государственному чиновнику! Это лишний раз свидетельствовало о том, что в человеческом обществе живой поэт — никто. Так было всегда и везде, редкие отступления от правил при ближайшем рассмотрении оказываются лишь личными симпатиями к поэту главы государства, не более того.
И здесь встает главный вопрос. Человек умный, гордый, зачастую решительный, почему Александр Сергеевич не разрядил обстановку, а оказался, в конце концов, в им же не раз обыгранном в сочинениях положении стареющего мужа под бальным башмачком молоденькой красавицы жены? Он пытался, он делал робкие попытки не стать всеобщим посмешищем: с мая 1834 г. Пушкин начал говорить о желательности переезда в деревню. Не тут-то было! То же произошло в 1835 г. Тогда сестра Пушкина записала о возможности поездки Пушкиных в деревню: «Madame об этом и слышать не желает». Из одной этой фразы уже становится понятно, кто в доме Пушкиных к тому времени был настоящей хозяйкой! И какое место при ней занимал быстро стареющий, толстеющий, лысеющий и страшно комплексующий муж[137].
Сторонники версии заговора космополитов видят ситуацию совершенно иначе. Так, В. В. Кожинов, ссылаясь на новейшие исследования члена-корреспондента РАН, многолетнего директора Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН H.H. Скатова, писал: «Лермонтов недоумевал — или даже обвинял Пушкина:
Казалось бы, с этим мог согласиться и сам Александр Сергеевич, который в 1834 году написал начальные строфы стихотворения «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…», завершение которого он наметил прозой так: «О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь…»
Да, это стремление — и достаточно сильное — присутствовало в душе Поэта в зрелые его годы. Но, сознавая свое высшее назначение (что недвусмысленно выразилось в его «Памятнике»), Пушкин испытывал и более сильное стремление находиться в центре бытия России. Нередко утверждают (особенно авторы «ахматовского» направления), что Александр Сергеевич был при императорском дворе только ради желавшей блистать на балах Натальи Николаевны. Однако Поэт высоко ценил возможность влиять на верховную власть; так, после «долгого разговора» с братом царя, великим князем Михаилом Павловичем, он записал в дневнике: «Я успел высказать ему многое. Дай Бог, чтобы слова мои произвели хоть каплю добра».
Вообще, едва ли Пушкин был бы именно таким, каким мы его знаем, если бы он осуществил то стремление, о котором говорится в стихотворении «Пора, мой друг, nopal..». Так поступил, кстати сказать, Евгений Боратынский, живший в зрелые годы главным образом в деревне, но ведь он — при всех его достоинствах — все же никак не Пушкин…»
Очень сомнительная гипотеза!
Видимо, в данном случае нам придется говорить все-таки о комплексе, который зародился в Александре Сергеевиче еще до женитьбы. Вспомним известное письмо поэта матери невесты в апреле 1830 г.: «Только привычка и продолжительная близость может доставить мне ее (Натальи Николаевны. — В. Е.) привязанность; я могу надеяться со временем привязать ее к себе, но во мне нет ничего, что могло бы ей нравиться; если она согласится отдать мне свою руку, то я буду видеть в этом только свидетельство ее сердечного спокойствия и равнодушия». Другими словами, капитуляция была подписана заранее, и удивляться дальнейшему не приходится. Для чрезмерно увлеченных особо подчеркну, что в этом письме сильно заметно, как Александр Сергеевич ни во что не ставит свое общественное положение поэта, прежде всего для повседневной жизни и любовных отношений! И во всех последующих рассуждениях о человеке-поэте нам просто следует забыть: поэзия была побочной, существовала отдельно от четы Пушкиных и их домашних (хотя она и приносила какой-то, порою весьма существенный, доход, но именно быт определял характер последних лет жизни этого семейства).
137
Отдельно необходимо отмстить, что в цитируемом здесь ниже письме В. А. Жуковского А. Х. Бенкендорфу поэт обвиняет последнего в том, что именно он от имени властей запрещал A.C. Пушкину переехать на постоянное жительство в имение, мотивируя отказ обязанностями придворной службы Александра Сергеевича. В доказательство Жуковский сослался на прочитанные им письма от Бенкендорфа — Пушкину.