Срочно провозгласили, что самозванец-де «есть беглый чернец Гришка Отрепьев», и патриарх предал его анафеме. Вот тут наши предки продемонстрировали неплохое логическое мышление: по словам современника, москвичи промеж собой говорили примерно следующее: «Прокляли какого-то Отрепьева — и бес с ним, а царевич-то настоящий, какое его касание до Отрепьева?!»
Дело в том, что Отрепьева слишком многие знали на Москве — и знали, что ему около сорока, зато царевичу не более двадцати четырех… (Позднее мы еще подробно рассмотрим версию, ошибочно отождествляющую самозванца и Отрепьева.)
В Жечь Посполиту срочно отправили гонца, упрекая за помощь, оказанную Дмитрию, и требуя решительных мер. Подробности переговоров неизвестны, однако знатный литовский магнат Лев Сапега дал резонный, в общем, ответ: «Этот человек вступил уже в Московское государство, и его там легче достать и казнить, нежели в наших владениях». В железной логике отказать нельзя — самозванец прочно сидел в Путивле, откуда его извлечь было крайне затруднительно кому бы то ни было…
Борис свирепствовал, казня и пытая по малейшему навету, но инициатива навсегда от него ускользнула. Видимо, в полном отчаянии он предпринял ряд совершенно нелепых шагов…
Сначала велел тайно доставить во дворец давным-давно постриженную в монахини вдову Грозного и мать Димитрия, Марфу Нагую и потребовал недвусмысленного ответа: жив ее сын или нет? Старуха, ничуть не сомневавшаяся в смерти сына, но к Годунову относившаяся без малейшей симпатии (и славившаяся железным характером), видимо, решила потрепать нервы «Бориске», с самым простодушным видом заявив: «Не знаю». По свидетельствам очевидцев, Мария Годунова пришла в такую ярость, что схватила зажженную свечу и попыталась выжечь глаза старухе, вопя: «Ах ты блядь! Как смеешь говорить, что не знаешь, когда тебе-то доподлинно известно?!» (царица была дочерью Малюты Скуратова, отцовские гены, видимо, дали о себе знать). Борис едва успел отнять свечу, а старуха Марфа, несомненно, втайне наслаждавшаяся происходящим, прикинулась уже совершеннейшей дурочкой: дескать, говорил ей кто-то, что ее сына живым тайно увезли из страны, но те, кто говорил, все уже умерли… Поняв, что толку не добиться, Борис отступился.
И призвал ворожей. Ворожеи напророчили царю сплошные неприятности, вплоть до скорой кончины. Борис, видимо, настолько уже ослабел душой, что даже не пытался их казнить, а послал сына в церковь молиться за собственное здравие. Одновременно вызвал ближнего боярина Басманова, пообещал тому дочь в жены, а в приданое Казань, Астрахань и Сибирь — лишь бы Басманов убил самозванца. Басманов, с одной стороны, прекрасно понимал, что достать самозванца в укрепленном Путивле трудновато, а с другой прекрасно помнил, сколько раз Борис нарушал схожие обещания. И по какому-то неисповедимому движению души вдруг поверил, что царевич — настоящий (настолько, что впоследствии не покинул Лжедмитрия и погиб вместе с ним).
В совершеннейшем отчаянии Борис отправил в Путивль трех монахов с заданием отравить самозванца. Монахов быстро разоблачили, но Борис об этом уже не успел узнать — скончался…
Триумф
Смерть Годунова была скоропостижной — сохранились подробные описания. Встав из-за стола после обеда в Золотой палате Кремля со знатными иноземцами, царь неожиданно упал, изо рта, носа и ушей пошла кровь. Он прожил еще два часа, успев по обычаю того времени принять монашеский постриг и благословить на царство шестнадцатилетнего сына Федора.
Из среды живших в Москве немецких докторов тут же пошел слух, что царя отравили. Историки и прошлого, и нынешнего столетия к этой версии относятся скептически — а мы ее рассмотрим погодя.
Любопытно, что буквально через несколько дней после смерти Бориса согласно неистребимой русской традиции поползли слухи о том, что вместо Годунова в гробу лежит «кованый из железа ангел», а сам царь жив и где-то то ли скрывается, то ли странствует. Правда, слухи эти очень быстро заглохли сами по себе — Борис всем надоел хуже горькой редьки, но через несколько месяцев, о чем я напишу позже, вновь возникли при самых что ни на есть комических обстоятельствах.
Дальнейшие события, полное впечатление, отмечены явственными признаками некоего трагикомического шутовства. Наличествовало все — кровь и текущее рекой вино, страдания и ликование, плач и разудалые песни…