Неуловимый святой Грааль русской высокой кухни отыскался, представьте себе, в Филадельфии, спасибо старым белогвардейским эмигрантам, уехавшим перед революцией и сразу после нее. Эти отпрыски благородных фамилий — Голицыны, Волконские — прибывали в США через Париж, Берлин или Шанхай. В палисадниках своих маленьких домиков под Филадельфией или Нью-Йорком они растили черную смородину и набоковскую сирень. Время от времени ходили на балы — на балы! Мы, беглецы из империи варваров, были для них милой диковиной. Их беседы с матерью протекали примерно так:
— И где же вас застала революция?
— Я родилась в 1934-м.
— А что советские люди думают о Керенском?
— Они о нем особенно не думают.
— Я слышала, в России многое изменилось с 1917 года.
— Эээ… совершенно верно.
— Правда, что на бегах теперь позволяется ставить только на одну лошадь?
Русский язык, на котором мы говорили, казалось, происходил с другой планеты. Мы со своим опытом иронического осмысления советского новояза вкладывали двадцать семь оттенков сарказма в одно простое слово — скажем, «товарищ» или «родина». Они обращались к нам «душечка» и говорили на чистом, напевном, невинном русском языке. Несмотря на культурную пропасть между нами, мы дорожили каждым мгновением, проведенным в этих щедрых домах. Боже, как они готовили! Молочный поросенок с кашей, до неприличия вкусные пасхи, благоухающие ванилью, чеховские блины, пухлые, «как плечо купеческой дочки» — все это мы пробовали. Мама садилась за стол с блокнотом и с жаром исследователя-этнографа. Потом перечитывала рецепты, чуть не плача.
— Мука, молоко, дрожжи — в Москве все это было. Почему, почему у меня не получались такие блины?
Одна старая дама, смолянка — а в Смольном институте благородных девиц кулинарные навыки были обязательной частью программы — пригласила нас на кулебяку. Это было долгожданное событие. Пока пирог пекся, мы болтали со старой графиней, чья фамилия слишком известна, чтобы произносить ее вслух. Графиня рассказывала, как горько рыдала в 1914 году, когда отец подарил ей на день рождения бриллиантовое колье. А ведь она хотела щенка. Принесли кулебяку. Сердце забилось. Вот она, настоящая, подлинная кулебяка — «аппетитная, бесстыдная, во всей своей наготе». Грибы, блинчики, даже визига. Студенистый осетровый хребет наша хозяйка сумела откопать где-то в китайском квартале. Все пропитано горячим маслом, завернуто в богато украшенную мантию дрожжевого теста. Жуя, я вспоминала «Анну Каренину». Там на трехстах страницах описана страсть Вронского к Анне — он ее бесконечно преследует, а она мучается, но отказывает… Когда наконец он ее добивается, об этом сказано в одном предложении. То же произошло с нами и кулебякой. Мы ее ели, пирог был невероятно вкусный, мы остались довольны. Под поезд, к счастью, никто не бросился. И все же… уже дома, изучая рецепт нашей хозяйки, мама принялась яростно на нем строчить, вычеркивая что-то, качая головой и бормоча «не наше». Кажется, я знаю, что она имела в виду. Сушеный хребет осетра? Вы шутите? Нравилось нам это или нет, но мы приехали из СССР, а не из России. Вместо осетра хватило бы размороженной трески. Нам понадобилось еще тридцать лет, чтобы выработать собственный рецепт кулебяки. В нем есть и намек на русские излишества начала века, и щепотка надменной французской элегантности, и верность нашему нищему прошлому.