В 1920-е годы советские граждане Янкель и Мария Брохвис продолжали зажигать в шаббат свечи в однокомнатной квартире на Пересыпи, однако Бога не упоминали. Мария любила, когда дочери собирались по пятницам за столом, она гордилась своим еврейством. Когда жуткий голод 1921-го сменился относительным изобилием НЭПа, она каждую неделю покупала на Привозе щуку для своей знаменитой фаршированной рыбы. Ее обожала средняя дочь Лиза. Мария готовила и халу, и форшмак, и цимес с фасолью, и жарила во дворе на примусе коржики с начинкой из чернослива.
А однажды Лиза пришла из школы и села за праздничный стол, сжав губы и ни на кого не глядя. Не съела ни крошки. Ей было 14 лет, в тот день она вступила в комсомол. После ужина она встала и заявила: «Мама, твоя рыба — отвратительное религиозное блюдо. Я больше никогда к ней не притронусь!» Больше Брохвисы не готовили гефилте фиш по пятницам. Глубоко в душе Мария понимала, что Новое Советское Поколение знает, что делает.
Я ни о чем не знала. Ни о ребенке, погибшем в погроме, ни о запрете, наложенном бабушкой Лизой на религиозную еду. Узнала, только когда мы с мамой фаршировали у нее на кухне рыбу, отдавая дань уважения прабабке Марии. Я вдруг поняла, почему у бабушки Лизы всегда был такой растерянный вид, когда она вспоминала это блюдо. Тогда, давно, она тоже убежала от своего еврейства. К ее чести, бабушка, блондинка с совершенно не семитской внешностью, приходила в ярость и объявляла, что она еврейка, стоило кому-то отпустить антисемитское замечание. Дедушка Наум был не таким. Мама почти ничего не знает о прошлом его семьи — только то, что они были местечковыми сионистами и что Наум подростком убежал из дому, вступил в Красную армию, наврав про возраст, и больше не вернулся домой. Тут, в Джексон-Хайтс, мы с мамой обе стали экуменическими культуралистками. Мы зажигаем меноры рядом с рождественской елкой. Печем русские пасхальные куличи и готовим на Песах рыбные тефтели как эрзац фаршированной рыбы. Но на этот раз у нас будет настоящая еврейская фаршированная рыба. Мы сняли кожу с целой щуки, вручную нарубили фарш, плача, натерли лук, зашили начинку в кожу и три часа варили восстановленное чудище.
Трудоемко. Но для меня это был способ хоть как-то искупить малодушие, проявленное в тот летний день в Одессе.
Возвращаясь к политике 1920-х годов, я снова задумалась о том, как низко ценился новыми советскими людьми кухонный труд, особенно такой, как в политически сомнительной домашней столовой прабабки Марии. Частично это объясняется прагматическими причинами. Освобождение женщины из кастрюльного рабства было делом высокого принципа, но кроме того, оно должно было вытолкнуть ее в ряды рабочих, а возможно, даже в армию политических агитаторов.
О Новой Советской Женщине я еще не писала. Она блистала не так ярко, как Новый Советский Человек, но все же определенно не была домашней стряпухой. Это была освобожденная пролетарка, строительница дороги в утопию, защитница Коммунистического интернационала, заядлая читательница журнала «Работница», увлеченно участвующая в общественной жизни.
Не для нее домашнее рабство, «изнуряющее и принижающее», по словам Ленина. Не для нее рутина детской, работа «до дикости непроизводительная, мелочная, изнервливающая, отупляющая» (снова Ленин). Нет, при социализме общество возьмет это бремя на себя, и старая семья со временем будет истреблена. «Настоящее освобождение женщины, настоящий коммунизм начнется, — предсказывал Ленин в 1919 году, — только там и тогда, где и когда начнется массовая борьба… против… мелкого домашнего хозяйства».
На одном из моих любимых советских плакатов нарисована суровая советская пролетарка, похожая на несущего весть ангела. Над ней — лозунг «Долой кухонное рабство», набранный присущим авангарду броским шрифтом. Она усмехается, глядя на женщину в переднике среди посуды, тазов с бельем, мыльной пены и паутины. Облаченная в кумач пролетарка распахивает дверь, за которой открывается сияющая картина Нового Советского Быта. Перед нами многоэтажное футуристическое здание, в котором размещаются столовая, фабрика-кухня, ясли, а наверху — клуб рабочих.
Воплощать эти феминистские утопии в жизнь должен был Женотдел, основанный в 1919 году как орган Центрального комитета партии. Женотдел и его подразделения боролись — и успешно — за радикальные изменения в сфере воспитания детей, контрацепции и брака. Они вели пропаганду, вербовали и просвещали. Сначала Женотдел возглавила парижанка Инесса Арманд, сногсшибательно эффектная женщина, которая, по многим свидетельствам, была для Ленина не просто «товарищем». Изнурив себя работой, Арманд умерла от холеры в 1920 году и была горько оплакана Ильичом. Пост заведующей Женотделом перешел к Александре Коллонтай, одному из самых ярких персонажей большевистской элиты. Она была поборницей свободной любви и сама ее практиковала, не боясь скандалов. Вероятно, роль Греты Гарбо в фильме «Ниночка» списана с нее. Коллонтай утверждала, что малая семья — это неэффективное расходование труда, пищи и топлива. Образ жены — стряпухи и домоседки — приводил ее в ярость.