— Немцы бомбят наши города! — сообщил Жуков.
На другом конце провода тяжело дышали.
— Вы понимаете, что я говорю?
Вернувшись в Кремль, Сталин выглядел подавленным, угнетенным, его рябое лицо осунулось. Он отказался обратиться к народу, поручив это наркому иностранных дел Молотову, который сильно заикался. В гитлеровской операции «Барбаросса», самом массивном военном вторжении в истории, была задействована трехмиллионная немецкая армия, подкрепленная силами государств Оси. Операция, раскинувшаяся от Балтийского моря до Черного, фактически стала для СССР неожиданностью.
На рассвете 22 июня, лежа в постели с прикрытыми глазами, Лариса увидела, что папа прижимает маму к груди с невиданной силой. По этому объятию — отчаянному, чувственному — она поняла, что цирк отменяется, даже раньше, чем Наум произнес одно-единственное слово: «Война».
В полдень все они стояли в перепуганной толпе под черными тарелками репродукторов.
«Граждане и гражданки Советского Союза!.. Сегодня, в четыре часа утра… германские войска… напали на нашу… м-м-м, м-м-м… страну, несмотря на… наличие договора о ненападении…»
Слава богу, товарищ Молотов заикался меньше обычного. Но он спотыкался, как чиновник, продирающийся сквозь непонятный текст.
«Наше дело правое. Враг будет разбит», — заключил худший оратор в мире.
— Что такое «вероломство»? — спрашивали дети по всей Москве. «Что случилось со Сталиным?» — гадали их родители, давясь в магазинах за солью и спичками.
В два часа дня в толчее прощаний на Ленинградском вокзале мама восхищалась щегольским серым костюмом Наума.
А Лиза бежала за поездом и кричала:
— Пожалуйста, пожалуйста, сними эту шляпу! Ты в ней похож на еврея, немцы тебя убьют!
3 июля Отец народов все же заговорил.
«Товарищи! Граждане! Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои!»
Это была волнующая речь. Чуть ли не единственный раз Сталин обратился к народу не с высоты своего божественного величия, а по-родственному — «братья и сестры». В частных разговорах Сталин был еще менее богоподобен, но об этом стало известно спустя годы после его смерти.
— Ленин оставил нам великое наследие, а мы все это просрали, — угрюмо проронил вождь за несколько дней до своего выступления, после истерического заседания наркомата обороны, которое сам жестокосердный генерал Жуков покинул в слезах.
И правда. К тому времени, как Сталин обратился к нации, немцы продвинулись на шестьсот с лишним километров в глубь территории СССР на трех фронтах. К концу октября число советских военнопленных достигло трех миллионов. Неумолимое наступление вермахта с его танками, эскадрильями Люфтваффе и СС в арьергарде удалось остановить только через полтора года, под Сталинградом.
После отъезда Наума Москва зажила, как казалось маме, почти нормальной жизнью. Но так только казалось. Люди приносили домой странные, зловещие маски, похожие на слоновьи хоботы. Женщины с красными опухшими глазами сжимали руки мужей и сыновей, направлявшихся в военкоматы. Дедушка Янкель наклеил на окна бумажные полоски крест-накрест и завесил их темными занавесками, как требовали. Вой противовоздушных сирен разбудил в маме знакомое чувство тревоги и тоски, но на сей раз с примесью адреналина. Страх было в чем-то даже легче переносить, чем тоску. Ложиться спать одетой и ставить у кровати рюкзак с запасом воды и пищи, быть готовой в панике бежать в бомбоубежище — все это было страшно и в то же время захватывающе.
В темном, заново оштукатуренном убежище под Домом композиторов с каждым налетом было все меньше знакомых лиц. Репродукторы призывали оставшихся москвичей эвакуироваться. «Чепуха, — бормотала Лиза. — Они же сказали, что война вот-вот закончится. Зачем уезжать?» После одной особенно длинной августовской ночи, проведенной на бетонном полу убежища, они вернулись домой. Лиза раздернула занавески. Семьдесят лет спустя у мамы в ушах все еще стоит ее глухой вскрик.
В сером утреннем свете была видна панорама крытых дранкой московских крыш, которые так любила мама. Крыши горели.
В семь утра позвонили. В тот день уходил эвакуационный пароход. Один из коллег Наума мог заехать за ними через пару часов.
Лиза растерянно стояла посреди комнаты. Вокруг нее валялись узлы и наволочки, в которые она в панике что-то запихивала. Невысокая, в 31 год тоненькая как подросток, еще слабая после родов, она к тому же от природы была хрупкой и нерешительной.