Мама была частично виновата в этих бесконечных отупляющих собраниях. На самом первом «агитационном» педсовете она взяла слово. Молодой прогрессивной «англичанке», только что взятой на работу, очень хотелось помахать своими диссидентскими убеждениями. Все еще шла «оттепель». В моде была искренность. Только что опубликовали антисталинский рассказ Солженицына «Один день Ивана Денисовича»!
— Товарищи! — начала мама своим лучшим мхатовским голосом. — Что нового мы узнали на этом собрании? Зачем мы сидели и слушали, как товарищ Белкин читает вслух политический раздел газеты «Правда»? Ведь нас ждут стопки тетрадей на проверку. А некоторых ждут дома голодные дети.
Тут мама осеклась. Ей было под тридцать — по советским меркам почти бабушка, — но голодные дети ее не ждали. После внематочной беременности и варварского лечения она не могла забеременеть, и «домом» была унылая комната в холодной коммуналке, где она жила с мужем и свекровью.
— Так-так-так, — сказала «тройка»: представитель профсоюза, школьный парторг и гражданин Эделькин, директор. «Так-так-так, — постучали они карандашами по столу. — Спасибо, что поделились своим мнением, товарищ Фрумкина».
Но другие учителя были загипнотизированы ее словами. Мама ловила их благодарные восхищенные взгляды. Вскоре в кабинете директора появилось объявление: отныне посещение политинформаций обязательно. Другие учителя стали сторониться мамы.
Этот мартовский педсовет тянулся бесконечно. Столько всего надо было обсудить. Двух пионеров поймали за повязыванием красного галстука соседской кошке. А что делать с третьеклассницей Валей Максимовой, у которой под физкультурной формой видели крестик? Сознательные одноклассники на нее накинулись, и она призналась: бабушка иногда водит ее в церковь.
Валина учительница держала вещественное доказательство — отобранный крестик — за шнурок, как будто дохлую мышь за хвост.
— Вот шустрая бабка, — сказал химик Белкин громким шепотом. — При Сталине таким двадцать пять лет давали.
Труп Сталина недавно по распоряжению Хрущева вынесли из мавзолея, чтобы он не «развращал» благороднейшего из покойников. Вспоминать рябого грузина было не принято. Но никто не возразил — вместо этого все обернулись и посмотрели на Ларису. За несколько недель до того она, пожертвовав выходным, привела своих учеников на кладбище, где невинные пионеры увидели море крестов. Она расценивала это как знакомство с культурой, способ снять табу, которым была окружена смерть в Советском Союзе.
— Некоторые пионеры сообщили, что во время прогулки вы упоминали Иисуса Христа.
Эделькин произнес это так, словно Валина религиозная бабушка и Лариса вместе торговали опиумом.
— Христианство — часть мировой культуры, — возразила Лариса.
— Так-так-так, — сказала тройка.
Эделькин закончил собрание на высокой ноте. В деле Шурика Богданова достигнут серьезный прогресс. Бедный Шурик — отличник, совесть класса, чемпион по сбору металлолома — вдруг стал получать тройки за поведение. Его мама в смятении ворвалась в кабинет Эделькина и рассказала всю ужасную правду: ее муж сожительствует со своей сотрудницей, а их собирается бросить. У бедного Шурика травма.
— Может ли советская школа спасти социалистическую семью? — спросил Эделькин с драматическим нажимом. Оказывается, может! Связались с партийной организацией на работе Богданова-старшего, созвали партсобрание. Отцу Шурика и посягнувшей на чужое гражданке было приказано немедленно прекратить аморальное сожительство.
— Теперь отец вернулся в семью, — доложил Эделькин, сияя от гордости. Социалистические ценности восторжествовали. Не скинутся ли товарищи учителя на бутылку шампанского для супругов?
Мама начала задыхаться. Вонь химикатов, вторжение коллектива в личную жизнь какого-то несчастного гражданина, ее собственное тоскливое положение… В следующую секунду весь педсовет обмахивал ее страницами «Правды» и прыскал одеколоном. Она упала в обморок.
Через неделю доктор подтвердил невозможное: она упала в обморок, потому что ждет ребенка. Школьная «тройка» сказала, что ей не стоит возвращаться из декретного отпуска.
Мама была беременная, безработная и счастливая.
Мама помнит беременность как счастливейшее время в жизни. Она не понимала, почему большинство будущих мам стыдливо прячут животы под слоями мешковатой одежды. Сама она даже на восьмом месяце ковыляла по улицам, словно по воздуху летела — животом вперед. Внутри нее была девочка, в этом она не сомневалась. Та самая девочка, о которой она мечтала еще в школе. Она представляла, как эта девочка играет на пианино, рисует акварелью, учит языки в других странах и — кто знает? — может быть, даже скачет на арабском коне в каком-нибудь зеленом английском поместье. Она собиралась, как тигрица, беречь эту девочку от поддельного советского счастья, от гнилого, деморализующего двоемыслия, от тоски, от тревожного одиночества ее собственного сталинского детства.