– А причем тут вино? – спрашиваю.
– А при том, что заговор есть специальный. И ежели она в вино накапает немного крови, что из нее каждый месяц выходит, то мужик при ней точно собака будет. Если, конечно, не помрет совсем, – Марфа ухмыльнулась и добавила, – перестаралась она, видать. А может – того и хотела. Потом поглядим. Вот тебе трава. Дома сделаешь чай и попьешь, а сейчас сядь и сиди тихо.
Я и сел, а бабка стала сзади, зажгла свечку и давай ходить вокруг меня. Молитву читает, шепчет что-то. Потом закончила и говорит:
– Все. Заходи через неделю, я на тебя посмотрю.
Потом засмеялась и добавила со смехом:
– Брат!
Я спросил про деньги, а она ни в какую. Ступай, мол, потом сочтемся. Еду я домой, а душа прямо-таки радуется. Вроде, как спало что-то с меня, словно груз многопудовый. Дышу полной грудью. Хорошо так, что и не сказать. Всю ночь проспал, словно провалился куда-то. Наутро встаю бодро, не тошнит меня, только и удивляюсь. Я ж помирать-то собрался, а тут – вон как все повернулось.
Спустился я в шахту, пришел на свой пересып, сижу. Потом вдруг подумал, что надо же шорина поблагодарить. Разломал я свой обед пополам, и его половину отнес в укромное место, чтоб крысы не достали. Огляделся по сторонам, чтобы никто не видел, и говорю во весь голос:
– Спасибо, тебе. Спас ты меня! Прими вот это.
И положив все, что было, а затем ушел.
Я перебил Андрюхин рассказ:
– И что, тебя вот так сразу и отпустило?
– Ага. Сразу. Но это бы ладно. Марфа тогда еще сказала, что отправит мою болячку тому, кто прислал. «Сам, – говорит, – увидишь».
И точно. Лидка меня давай ловить. Прости, мол, меня дуру. Прости, Христа ради.
– А ты что? Простил?
– Да простил. Пусть, думаю, идет себе на все четыре. Под ногами не путается. У меня уже другая жизнь.
– А Марфа что?
– Марфа – это человек, – Андрюха поднял брови, – еще какой. Много чего знает, да говорит мало. Я как-то к ней приходил – ячмень у меня выскочил на глазу. Такой большой, – Андрюха сжал кулак и поднес его к глазу, – Во! Глаз совсем не открыть. Она подходит ко мне и говорит: «Сиди тихо, глаза прикрой». Я-то прикрыл, но не полностью. Вижу, она возле глаза пальцем крутит, да шепчет что-то. Глаз болеть и перестал. Посидели минут пятнадцать, она чай принесла. Я чашку выпил. Тогда она снова говорит, чтоб я глаза закрыл. И снова давай пальцем крутить. Посидели потом, поговорили о жизни. Я ей еще вешалку починил, в общем, где-то час проходит, и после она мне и говорит:
– Иди в зеркало на себя посмотри.
Подхожу я, зеркало у нее сбоку от образов висело, и – мама родная! Нету ячменя. Так, чуть краснота осталась, да и то несильно. Думал, что это фокус какой, и ну на нее напирать. Чтоб рассказала, в чем секрет. А Марфа – ни в какую. Нет – и все! «Если хочешь, – говорит, – я тебя всему обучу, всему, что сама знаю. А так, по лоскуткам растаскивать – дурость одна»
– А ты что же?
– А что я? Мне тогда под пятьдесят было. Какое там учение! – Андрюха махнул рукой. – Тогда, – продолжал Андрюха, – она мне и говорит. Найди, мол, кого-то, чтобы я ему учение передала. Я удивился так и говорю, что это за беда такая? Ты только свистни, к тебе сотня прибежит. Выбирай любого. А она только смеется и говорит: «Мне сотня ни к чему. Мне один нужен. Я тебе за это чего хочешь сделаю» Вот так.
– Странно. Неужто это и впрямь такая проблема? – удивился я. – Мне только бы кто сказал. А я бы у нее и полы бы мыл, только бы науке той научиться.
– Я тебе одну вещь скажу, коль у нас такая пьянка пошла, – Андрюха понизил голос, и перешел на громкий шепот, который ему казался, почему-то, более секретным, – Только ты никому ни слова. Договорились?
Я кивнул.
– Уж не знаю, правда то или нет, но Марфа сказала тогда, что если ученика она не найдет, то помереть не сможет.
– И что же она бессмертной будет?
– Нет. Просто в этом случае смерть ее будет с такими мучениями, что разум повредиться может. Говорила, что тогда помирать и месяц, и два придется, и чтобы Бог дал все-таки отойти, крышу на доме разобрать надо. Но сделать это можно будет не раньше, чем она знак какой-то получит. Хотя, впрочем, душа все равно неприкаянная останется, словно у самоубийцы какого-нибудь.
– А дети у нее есть?
– Да есть дочка. Совсем дура. Танцы-шманцы, пацаны в голове и все такое. А лет двадцать тому, она и вовсе в город подалась, на овощебазе работает. К мамке почти и не приезжает. Я ее и не видел ни разу, слышал только. Так что, считай, одна она, Марфа.
– А сколько ей лет?
– Думаю, за семьдесят уж перевалило.
– Слушай, Андрюха, может, ты меня и впрямь с ней познакомишь, а?