— Прежде всего, надо понять: какая запись настоящая, - предложил Быков.
— Брось! Все они гады, и какая разница, кто больше или меньше? — горячился Семеныч, размахивая тростью.
— Ну, неужели тебе самому не интересно? - удивился Быков.
— Мне? А мне и гадать не надо, — заверил пенсионер. — Я и так знаю, что это на самом деле Россиль с Бирезовским снюхался!
— Почему?
— Потому что он старая сволочь. А такие никогда честно не играют, вот!
— Нет, — уточнил свой вопрос Быков. — По каким признакам ты решил, что это его запись настоящая?
— По таким! — махнул тростью Семеныч.
— Нет, это вряд ли, - сомневался Влад. - Россиль никак не может отдать титановый комбинат. НИ ЗА ЧТО! Да еще и опальному Бирезовскому, который, ежупонятно, берет предприятие, чтобы его обанкротить. А титан для губера и кошелек, и опора. Его зять в Германии этим самым титаном торгует.
— Молодой ты, — снисходительно закивал Семеныч журналисту, — по верхам скачешь. Ты знаешь, сколько этой записи лет? Года четыре! А тогда еще БАБ был ого-го в какой силе! А Россиль, между прочим, политик уже так себе, такие прямо ищут, как бы поближе к самым верхним оказаться...
— Нет. И настоящей, и фальшивой записи — не меньше двух лет, — перебил Быков. — Не забывай: два диска были в борсетке Затовского. Логично предположить, что там были обе записи: и настоящая, и фальшивая? Логично!
— А третий диск тогда с чем был?
— Наверное, с дубликатом той или другой версии. Вот его мне подсунули уже недавно, когда старушка все рассказала.
— Ха! — азартно хлопнул в ладоши журналист, — А с чего вы решили, что запороли именно третий диск? Может, мы сейчас слушали как раз второй и третий варианты?
— Это неважно, - задумчиво уставился на экран ноут-бука Василий. — Неважно, потому что третий диск мне пытались подсунуть из-за того, что не могли найти первые два. Значит, на нем был дубликат какой-то из этих двух записей. Если подсовывали люди Россиля — то там был дубликат записи Чирнецкого. Если люди мэра — записи Россиля. А коль у нас сейчас и то, и другое, значит, мы имеем именно то, что принадлежало Затовскому.
— Вранье! Он их украл! — разъярился вдруг Семеныч.
Никрасов и Быков уставились на него изумленно.
А пенсионер, разъяряясь все сильнее и от ярости молодея на глазах, вопил, брызгая слюной и размахивая тростью:
— Сосунок! Выскочка! Предатель!
— Семеныч... - осторожно позвал Быков. — Ты чего это?
— Перестань тыкать мне, щенок! - взревел Семеныч, вскакивая. Он лихо крутанул свою трость и выдернул рукоять. В его руке оказалась плоская шпага в метр длиной.
Он вжал ее хищно блеснувшее острие в грудь Василия и завизжал, сверкая белесыми абсолютно бессмысленными глазами:
— Еще раз вякнешь, проныра — проткну!
— Зачем? Э, постойте! — закричал Влад, пока онемевший Василий замер, сидя с поднятыми руками. Острие шпаги легко пропороло его футболку, и по лезвию скатилась, не оставив на хорошо отполированном металле следа, капля крови.
— Эй, чего вы хотите? — привстал Никрасов.
— Сидеть! Сиди, а то ему — капец! А хочу я... Я хочу справедливости! — заявил с безумной слюнявой усмешкой Семеныч. — Я принесу эти диски Аркадию! Я, а не Тешков или Кунгусов! И тогда Аркадий поймет, кто ему настоящий друг!
— Ага... - уразумев, наконец правду, тихо сказал сам себе Быков. — Ну, у вас дружба, ладно. Но мы-то тоже работали...
— Молчи, сволочь, - уже шипел Семеныч, завороженный видом капелек крови, скатывавшихся по шпаге. - Вам лишь бы деньги, продажные твари! У вас нет ничего святого, вам не понять, что такое настоящая мужская дружба! Не будет вам денег!
— А расходы? — напомнил Быков, тяня время и поджидая момент, чтобы стукнуть психа поудачнее. — Все-таки я черте откуда приехал! Понимаете, Кирилл Семенович, мне-то ваш мэр не друг...
— Чепуха! Это Затовский виноват! Этот сосунок притащил на нашу встречу целую толпу! Пусть он и платит! — окончательно запутался во времени сумасшедший. — Аркадий не мог ему позволить... Столько трудов, столько трудов! Думаете, легко четверых замочить, и чтобы никто ничего?!.. Не дергайся, кому я сказал! Пропорю, на фиг!
Но Быков, осторожно сместив центр тяжести, сжал руку в кулак, чтобы ударить, и осатаневший от бешенства псих всем телом навалился на шпагу.
Он почти упал на сыщика, когда легко подавшаяся рукоять в виде дракона ударила в окровавленную футболку.
Ужин в компании
Нина поднималась пешком по узкой лестнице домой, на шестой этаж, и, дабы отвести душу, мысленно проговаривала свои претензии к Быкову.
Во-первых, если у него серьезные намерения в отношении ее, — а при всех иных, пусть он катится назад, в свою Москву! — то пусть раз и навсегда поймет: женщине надо уделять внимание в первую очередь, а уже потом всякой там работе! Она не из тех клуш-домработниц, которые рады подавать тапки явившемуся за полночь муженьку! Она тоже не сидит весь день! То есть, она сидит, конечно, возле компьютера, но не просто так! И пусть он не думает, что она будет покорно ждать, пока он соизволит отвлечься от своих пьяниц-приятелей, и обратить внимание на нее!
Во-вторых, пусть увозит ее в Москву. Причем, не когда-нибудь, а вот сейчас, сразу. Она по горло сыта этим пыльным, душным, хамским Катеринбургом!
Хватит, помучалась она без воды. Кстати, домоуправление нагло прилепило объявление, что дали горячую воду, хотя из крана идет такая же холодная, как и из второго. Это они, чтобы деньги за горячую воду брать.
Обнаглели вконец.
Ну и пусть. Но без нее, и ее сына. Она не собирается допускать, чтобы ее мальчик с детства привыкал жить, как бессловесное быдло под пятой наглой домоуправши.
Нет уж. Коль ей повезло захомутать москвича — а что Василий без ума от ее тела, она видела также ясно, как эти заплеванные ступеньки и вонючие грязные стены, — то пусть теперь о ней и сыне позаботится, как следует.
А еще она ему скажет, что...
Додумать Нина не успела. Едва она привстала, чтобы, навалившись на перила, перевести дух, как ее обхватили и зажали рот вонючей потной ладонью.
Она попыталась удержать сумку с продуктами, но в голове зазвенело, и черная, тяжелая, как асфальт, тьма поглотила ее целиком.
Первое, что услышала Нина, приходя в себя, был характерно булькающий говорок Шеремеха:
— ...Конечно, не узнаете! Мало кто из жителей нашего славного града Катеринбурга знает, как выглядит изнутри ресторан «Трегубов». По очень простой причине. Цены здесь такие запредельные, что даже не каждый преуспевающий предприниматель может себе позволить тут столоваться. Но кое-что, я думаю, в этом интерьере узнали все, да? Ну конечно, кто не знает ро-о... родимого нашего мэра Чирнецкого!
Нина поморгала и действительно узрела над собой довольно прищурившуюся, что-то с явным наслаждением жующую физиономию градоначальника. Рядом с ним, на фоне той же серой бетонной стены, с безразличием поглядывая на лежавшую у их ног Нину, сидел зам мэра по идеологии Кунгусов. Он не жевал, а только прихлебывал что-то из высокого черного бокала. А Шеремех где-то за спиной у Нины продолжал заливаться:
— Так вот, именно его одухотворенное лицо давно стало одной из непременных частей интерьера «Трегубова». Вы понимаете, что эти съемки велись скрытой камерой. И, наверное: не все могут разглядеть то, что находится на столе перед главным начальником наших помоек, раздолбанных улиц, и замороченных хилыми зарплатами рядовых медиков? Для вас я кратенько оглашу его меню. Из холодных закусок: салат «Молодость» по сто долларов за порцию — две порции, грибной жульен по це...
— Нет, он все-таки сволочь, — дожевав и проглотив что-то, сказал мэр. — Ну, ничего святого. Что же, мне теперь поесть по-человечески уже нельзя?
— Ничего-ничего, — утешил с тем же безразличием на лице Кунгусов. — Это даже хорошо. Зрители сейчас смотрят и думают: вот же гад, привязался к человеку, поесть спокойно не даст.
Нина попыталась сказать, что у всякого хамства должны же быть хоть какие-то пределы. Тут дама лежит, а мужики сидят, и хоть бы кто догадался уступить место на стуле! Но ни звука издать не удалось. Оказалось, что ее рот чем-то забит, да еще и плотно завязан. Тогда попыталась пошевелиться, чтобы жестами выразить все свое возмущение. Но и это не получилось. Она до пояса была плотно обвязана толстой веревкой. Тогда она — чтобы хоть что-то сделать — с трудом повернула голову на ноющей шее, и увидела телевизор. На экране тоже красовался мэр. И тоже что-то жевал. А за кадром верещал Шеремех: