По длинной и светлой эвкалиптовой аллее мы приближаемся к воротам тысячелетнего Харэра. «Уже с горы Харэр представлял величественный вид со своими домами из красного песчаника, высокими домами и острыми минаретами мечетей, — писал Гумилев. — Он окружен стеной, и через ворота не пропускают после заката солнца».
На эти приземистые ворота в невысокой стене можно и не обратить внимания, если не знать, сколько они помнят и что они видели. Много богатых караванов прошло через них. Мулы воинов Грань-Левши везли награбленные сокровища из далеких эфиопских земель, брели измученные рабы, захваченные неистовым имамом. В последний год тридцатилетней войны, не принесший Харэрскому султану ни славы, ни процветания, молодой Нур, возглавивший войска после гибели Граня, бросил к ногам его красавицы вдовы, в которую был страстно влюблен, голову павшего на поле боя эфиопского императора. В те дни, проходя через ворота, жители Харэра отворачивались от высокого столба с обезображенной головой юного императора Гэлаудеуоса, горестно шепча: «Жестокая казнь навлекла на всех нас небесную кану: засуху, голод, болезни…»
Через крепостные ворота Гумилева беспрепятственно впустили в город, показавшийся ему Багдадом из сказок Шахерезады. Накопилось много неотложных экспедиционных дел (подготовка каравана, хлопоты с пропуском оружия через таможню, оформление разных нужных бумаг), и пришлось задержаться. Гумилев с удовольствием ходил по извилистым ступенчатым улочкам, присматривался к быту и нравам жителей разноязычного города.
…Оставив машину на площади у древних ворот — в старом городе и сейчас не везде проедешь, — я решил побродить по узким улочкам, сжатым домами и высокими стенами, сложенными из крупного камня. За ними слышались голоса, женский смех и плеск воды. В спрятанных от праздного взора жилищах была замкнута иная, непонятная постороннему взору жизнь. Сквозь приоткрытые узкие калитки мелькали в крохотных двориках обрывки житейских сценок: девушка набрасывала на веревки цветные полотна и ковры; на очаге дымился котел с пряным варевом; дети тянули ослика с огромной поклажей. Тяжелые деревянные двери вели в таинственное нутро молчаливых домов. Свернув за угол приметного дома с башенкой, я оказался в крохотном проулке, на белизне стен легкие тени резных листьев, солнце слепит глаза, сухой запах пыли, безмолвие… Вечный город…
Гумилев любил толкаться среди люда на площадях, торговаться из-за приглянувшейся старой вещи на базарчиках. Пока его спутник Сверчков гонялся за насекомыми, крошечными красными, синими, золотыми красавцами в окрестностях города, Гумилев собирал этнографическую коллекцию. «Эта охота за вещами увлекательна чрезвычайно, — помечал он в дневнике, — перед глазами мало-помалу встает картина жизни целого народа, и все растет нетерпенье увидеть ее больше и больше». Гумилев копался в темных закоулках в поисках старья, не дожидаясь приглашения, заходил в дома осмотреть утварь, старался понять назначение какого-либо предмета. Как-то купил прядильную машину. Чтобы понять ее устройство, пришлось заодно разобраться и в ткацком станке.
В записках Гумилева есть сценка с юмористическими, психологически точными деталями, которую можно было бы назвать так: «Как меня пытались обмануть при покупке мула». Сейчас, как и тогда, специальных «мулиных ярмарок» нет, но на базарах продают все — от коров и лошадей до ынджера — блинов из муки тэфа, которыми угощали Гумилева гостеприимные галласы. Правда, поэт пробовал толстые черные блины, а нас усадили перед плетеным столиком, на котором высокой стопкой лежали такие же блины, но белейшие и тонко раскатанные. Такие раскрашенные столики, корзинки, шкатулки, подносы весьма искусной работы нам предлагали на харэрских базарах мастера. Их изделия из соломы, тростника, лозы известны по всей стране.
Узнав, что католическая миссия готовит переводчиков из местных жителей, Гумилев знакомится с ее воспитанниками, чтобы выбрать помощника для экспедиции. Правда, при этом не удерживается от ироничного замечания: «Они отдают свою природную живость и понятливость взамен сомнительных моральных достоинств». Раскланиваясь на чистеньком дворе, напоминавшем уголок французского городка, с тихими капуцинами в коричневых рясах, беседуя с монсеньером епископом галласским, предполагал ли Николай Гумилев, что ранее тут уже бывал другой поэт? Вряд ли. В «Харэрской тетради» упоминается лишь имя Бодлера. Как жаль, что Николай Гумилев не мог знать о поэте, прожившем в Харэре долгих и мучительных десять лет. В трудные минуты поэт советовался с епископом Жеромом, чуть ли не единственным близким здесь ему человеком. Поэта звали Артюр Рембо, по выражению Гюго, «Шекспир-дитя».
Есть некая предопределенность в судьбах поэтов: оба стремились в Африку; у обоих пересеклись пути в крошечной точке великого континента, в Харэре, хотя с разнице в двадцать лет; оба увлекаются судьбой одного и того же народа галла, причем Рембо даже пишет исследование о жизни галла и представляет его в Парижское географическое общество.
Но какие разные цели преследовали они! Гумилев едет в Африку как ученый-исследователь, а двадцатичетырехлетний Рембо, начитавшись книг о конкистадорах и африканских сокровищах, покидает Францию, чтобы нажить «свой миллион».
Истинный поэт, стихи которого увидели свет лишь после его смерти, бросает поэзию и превращается в авантюриста, торговца слоновой костью и кофе. В погоне за призрачным «золотым миллионом» он пересекает на верблюде пустыню, живет в палатке. У него уже десятки слуг-эфиопов, свой торговый дом, бойко меняющий дешевые бусы и материю на золото. Но сказываются тяжесть африканской жизни, тропические болезни. Начинает болеть нога, из-за опухоли Рембо не может ходить, и рабы уносят его на носилках из Харэра. Изнурительная под тропическим солнцем дорога к побережью, дорога, оказавшаяся последней для Рембо.
Но выхода не было. В Харэре того времени, имевшем столько же населения, что и в наши дни, отсутствовала всякая врачебная помощь. Лишь спустя несколько лет после отъезда Рембо туда прибывает вслед за упомянутым выше Булатовичем первый санитарный отряд русского Красного Креста. И поныне стекаются сюда, в старейший госпиталь в стране, страждущие со всей округи.
…Рембо, с трудом добравшийся до Марселя, перенеся тяжелейшую ампутацию ноги, пишет из больницы родным: «Какая тоска, какая усталость, какое отчаяние… Куда девались горные перевалы, кавалькады, прогулки, реки и моря!..»
В последние дни жизни тридцатисемилетний Артюр Рембо ни разу не вспомнил, что был когда-то поэтом. В своем юношеском произведении «Лето в аду», единственной книге, изданной при жизни, он, прощаясь с поэзией, писал: «Я покидаю Европу. Морской ветер сожжет мои легкие; климат далекой страны выдубит мою кожу… Я вернусь с железными руками, смуглой кожей, бешеным взглядом… У меня будет золото».
Обманутый в своих мечтаниях, Рембо умирал калекой на жалкой больничной койке, и в горячечном бреду перед ним проносились африканские видения его юношеской несбывшейся «золотой» мечты.
В марсельском госпитале, в больничной книге, записали, что скончался негоциант Рембо. Никто из окружающих не подозревал, что не стало большого поэта Артюра Рембо.
Но поэт Николай Гумилев не знал о харэрской трагедии поэта Артюра Рембо. Наблюдая за размеренной жизнью католической миссии, Гумилев не мог даже предположить, что сюда нетерпеливо вбегал Рембо, чтобы поделиться сомнениями и надеждами со своим единственным другом монсеньером Жеромом, будущим епископом Харэра и единственным учителем сына раса Мэконнына. Это известное по всей Эфиопии имя Гумилев сразу же по прибытии в Харэр заносит в дневник: «После победы Менелик поручил управление Харэром своему двоюродному брату расу Маконенну (тогдашнее написание имени — B. Л.), одному из величайших государственных людей Абиссинии».
Лишь один Мэконнын из всего императорского окружения согласился стать правителем столь отдаленной окраины, населенной непокорными мусульманами. И успешно справился с этой задачей, завоевав у населения огромной провинции авторитет не меньший, чем императорский.