— В потайном ходе? — с удивлением спросила Эмилия.
— Я подслушал его, находясь там, — пояснил Дюпон, — но он раздавался из комнаты, смежной со стеной, в которой проделан был ход: стенка была так тонка в том месте и, может быть, так обветшала, что я мог отчетливо расслышать каждое слово, сказанное по ту сторону. Случилось, что Монтони с товарищами собрались в этой зале пировать, и Монтони начал рассказывать странную историю дамы, прежней владелицы замка. Действительно, он сообщал удивительные вещи, а насколько они верны — пусть ответит его совесть. Но вы, сударыня, вероятно, слышали версию, которую он желает распространить относительно таинственной судьбы этой дамы?
— Слышала, — отвечала Эмилия, — и замечаю, что вы сомневаетесь в ее правдивости.
— Я сомневался в ней и раньше того случая, о котором я рассказываю, — отвечал Дюпон, — некоторые обстоятельства, упомянутые Монтони, подтвердили мои подозрения. Я убедился, что Монтони и есть убийца. Я трепетал за вас, тем более, что слышал, как гости упоминали ваше имя в неуважительном тоне, угрожавшем вашему спокойствию; зная, что самые дурные люди часто бывают склонны к суеверию, я решился попробовать пробудить в них совесть и застращать их до такой степени, чтобы они отказались от задуманного преступления. Я со вниманием слушал Монтони. и в наиболее поразительных местах его истории вмешивался и повторял его последние слова глухим, замаскированным голосом.
— Но как вы не боялись, что вас накроют? — спросила Эмилия.
— Я этого не боялся; я понимал, что, если бы Монтони знал тайну этого хода, он не поместил бы меня в комнате, куда ход этот вел. Я знал наверное, из надежных источников, что ход был ему неизвестен. Общество некоторое время как будто не обращало внимания на мой голос, но в конце концов так встревожилось, что все разбежались. Услышав распоряжение, отданное Монтони слугам — обыскать залу, я вернулся в свою тюрьму, которая помещалась очень далеко от этой части потайного коридора.
— Я прекрасно помню случай, о котором вы рассказываете, — подтвердила Эмилия, — он вызвал тогда страшный переполох среди гостей Монтони, и признаюсь, я сама имела слабость разделять общий страх.
Так-то Дюпон и Эмилия продолжали разговаривать между собой о Монтони, о Франции и о плане своего путешествия. Эмилия сообщила ему о своем намерении поселиться в одном монастыре в Лангедоке, где с ней раньше обошлись с большой лаской, и оттуда написать своему родственнику, г.Кенелю, чтобы уведомить его о своем поступке. Там она намеревалась ждать до тех пор, пока «Долина» опять перейдет в ее полную собственность: туда она со временем надеется вернуться, когда увеличится ее доход. Дюпон уверял ее, что имения, которые Монтони пытался мошеннически отнять у нее, еще не безвозвратно потеряны для нее, и кстати опять порадовался ее освобождению из рук Монтони, который, видимо, хотел удержать ее пленницей на веки вечные. Возможность вернуть теткины поместья для себя и Валанкура зажгла такую радость в сердце Эмилии, какой она не испытывала уже много месяцев. Но она пыталась скрыть это от мосье Дюпона, чтобы не вызвать в нем горьких воспоминаний о сопернике.
Они продолжали беседовать до тех пор, пока солнце стало склоняться к западу; Дюпон разбудил тогда Людовико, и они снова пустились в путь. Постепенно спускаясь по склонам долины, они достигли реки Арно и несколько миль проехали по ее зеленым берегам, очарованные окружающей чудной природой и классическими воспоминаниями, связанными с этими местами. В отдалении они услыхали веселую песню крестьян в виноградниках и наблюдали, как заходящее солнце окрашивало реку золотистым сиянием, а сумерки окутывали далекие горы тусклым пурпуровым колоритом, пока не наступил полный мрак. Тогда «lucciola», тосканский светляк, замелькала ярким огоньком то там, то сям в кущах, а пронзительное трещанье цикады раздалось в зелени еще громче, чем даже в полуденную жару: очевидно, она предпочитала тот час, когда и английский жук, не столь громогласный, трубит в свой маленький, настойчивый рожок, и часто в сумерках навстречу пилигриму летит с назойливым жужжаньем…
Путешественники переправились через Арно при лунном свете на пароме; узнав, что Пиза лежит на расстоянии всего нескольких миль вниз по реке, им захотелось поехать туда на лодке, но лодки нельзя было достать, поэтому они отправились сухим путем на своих измученных лошадях. По мере того, как они приближались к городу, долина расширялась в равнину, пестревшую виноградниками, полями злаков, оливковыми и тутовыми рощами. Было уже поздно, когда они достигли ворот города; Эмилия была поражена, услыхав на многолюдных улицах звуки музыкальных инструментов и увидав оживленные группы; ей показалось, как будто она опять очутилась в Венеции. Но здесь, в Пизе, не было озаренного луною моря, не было веселых гондол, снующих по волнам, не было дворцов Палладио, чарующих фантазию и переносящих в область волшебной сказки. Арно струился через весь город, но не слышно было музыки с балконов, нависших над водою; раздавались только голоса хлопотливых матросов с кораблей, прибывших с Средиземного моря, меланхолические вздохи бросаемых якорей и резкие свистки лоцманов. Они напомнили Дюпону, что и в этом порте могут найтись суда, отбывающие во Францию: это избавило бы их от необходимости ехать в Легхорн. Поместив Эмилию в гостиницу, он отправился на набережную навести справки; но, несмотря на все старания его и Людовико, они не могли отыскать такого судна, которое немедленно отплывало бы во Францию, и вернулись в гостиницу. Здесь же, в Пизе, Дюпон старался разузнать, где в настоящее время стоит его полк, но не получил об этом никаких сведений. Путешественники улеглись спать рано после этого утомительного дня и на другое утро поднялись с рассветом; не останавливаясь, чтобы рассмотреть знаменитые древности этого города и чудеса наклонной башни, они продолжали путь в более прохладные часы дня по прелестной местности, изобилующей хлебом, вином и елеем. Апеннины, уже не такие суровые и даже не величавые, словно смягчились и переходили в более веселый лесной и пастушеский ландшафт; Эмилия, спускаясь с гор, с восхищением глядела на Легхорн с его просторной бухтой, полной кораблей и увенчанной прекрасными холмами.
Она была поражена, когда, въехав в город, увидала, что он кишит толпой людей в одеждах всевозможных национальностей. Это зрелище напомнило ей сцены венецианского маскарада, виденные там во время карнавала. Но здесь была суета без веселья, шум вместо музыки, а изящество можно было видеть только разве в волнистых очертаниях холмов.
Дюпон немедленно по прибытии в этот портовый город спустился вниз на пристань, где узнал, что здесь стоит несколько французских судов, а одно из них через несколько дней отправляется в Марсель; оттуда без затруднений можно было пересесть на другое судно, которое переправит их через Лионский залив в Нарбонн. В нескольких милях от этого города, на побережье, насколько Дюпон мог заключить из слов Эмилии, находился монастырь, куда она хотела удалиться, И он тотчас же условился с капитаном насчет переправы в Марсель, и Эмилия с восторгом услышала, что переезд во Францию обеспечен.
Ее душа избавилась от страха преследования; радостная надежда скоро увидеть родину — ту страну, где живет Валанкур, подняла ее дух и развеселила ее, кажется, впервые после смерти отца. В Легхорне же Дюпон узнал, что его полк отправился во Францию. Это обстоятельство очень обрадовало его, так как теперь он мог проводить туда Эмилию, не подвергаясь угрызениям совести и не опасаясь неудовольствия своего командира. Во все эти дни он тщательно избегал тревожить ее упоминанием о своей страсти, а она научилась уважать и жалеть его, не разделяя его любви. Он старался развлечь ее, показывая ей окрестности города; они часто отправлялись гулять по берегу моря и на шумные пристани, где Эмилия с интересом наблюдала прибытие и отбытие кораблей, принимала участие в радости друзей, встречающихся после разлуки, и порою проливала слезу над горем других при расставании. Однажды после того, как ей случилось наблюдать подобную сцену, она написала следующие стансы:
МОРЯК