Анастас Иванович, не раскрывая, сунул папку под мышку и ушел к себе.
Вечером, после окончания фильма, Анастас Иванович попросил Сергея зайти. Недоумевая, он пошел следом за ним.
На даче Микоян жил один. Они поднялись на второй этаж, и он жестом пригласил Сергея в спальню. Там он открыл трехстворчатый гардероб и, согнувшись, полез рукой под высокую стопку белья, лежавшую на нижней полке. Повозившись, он достал из-под белья папку, которую привез Сергей.
— Все правильно записано, только добавь в конце мои слова о том, что мы полностью доверяем и не сомневаемся в честности товарищей Подгорного, Брежнева и других, не допускаем мысли о возможности каких-то сепаратных действий с их стороны.
Микоян говорил «мы» по привычке, от имени Президиума ЦК. Сергея это не удивило.
Они вышли из спальни в столовую, точно такую же, как и у Хрущева на даче. Даже мебель и чехлы на ней были одинаковы.
— Садись, пиши.
Сергей присел и начал писать. Анастас Иванович стоял рядом, изредка поглядывая через плечо.
Закончив писать, Сергей протянул ему рукопись. Тот внимательно прочитал последний абзац и удовлетворенно кивнул. Некоторое время он о чем-то раздумывал, потом протянул листы назад.
— Распишись.
Сергей удивился: это же не официальный документ.
— А зачем?
— Так лучше. Ведь ты же записывал беседу.
Никаких оснований возражать у Сергея не было. На многочисленных стенограммах, которые ему приходилось читать вслух отцу, всегда внизу стояло: «Беседу записал такой-то».
Сергей взял листок и расписался.
— Вот теперь все хорошо. — Анастас Иванович аккуратно подровнял листы, сложил их в папку и молча направился в спальню. Сергей не знал, что ему делать, и, секунду поколебавшись, так же молча последовал за ним. Микоян открыл шкаф и засунул папку под стопку рубашек.
Повернувшись, он уловил недоуменный взгляд Сергея.
— Здесь будет сохраннее, — немного смутившись, пояснил Анастас Иванович, — а вообще этот твой человек, видимо, много навыдумывал. Воробьев вчера полностью все отрицал. Бывает, у людей излишне разыгрывается подозрительность.
Сергей попытался осторожно заметить, что если сказанное Галюковым — правда, то вряд ли Воробьев — участник всего этого дела — сразу, без каких-либо доказательств, признается.
— Ладно, иди домой, — ответил Микоян, явно не желая обсуждений.
Интересные подробности, не правда ли? Сергей Хрущев, который очень дружен и сейчас с сыном Микояна, не делает никаких выводов. Их за него пытается сделать бывший работник хрущевского ЦК публицист и общественный деятель Ф. М. Бурлацкий.
Судя по рассказу Сергея, Микоян не показал протокола Никите Сергеевичу, он только в общей форме передал ему эту историю. И, вероятно, передал в успокоительных тонах. Поэтому Хрущев не принял никаких контрмер. Бурлацкий прямо говорит: он не верит в версию, которая промелькнула в воспоминаниях Сергея, будто его отец сам отказался от борьбы, так как устал. Нет! Это был боец, и боец неистовый! Достаточно вспомнить ХХ съезд, или июнь 1957 года, или Венгрию в 1956 году, или карибский кризис. И был еще Хрущев в прекрасной рабочей форме. Что-то не то и не так.
Бурлацкий полагает, что на этот раз Никита Сергеевич понял бесполезность борьбы. Все было разыграно куда более умело, чем в 1957 году. Аппарат ЦК, КГБ и даже армия, которую возглавлял друг Хрущева Малиновский, больше не подчинялись ему. И еще ближайший соратник Микоян по-настоящему побоялся включиться в борьбу. Делать было нечего. Надо было подставить непокорную прежде, лобастую голову под неизбежный удар судьбы. Нет доказательств, что Хрущев внутренне сломался. Ему было всего семьдесят лет, и он мог продолжать свою деятельность. К тому же психологически он был совершенно не готов к крушению, напротив, чувствовал себя на вершине власти. Видимо, неожиданность удара и полное единство всех других членов руководства потрясли его. Он понял не только невозможность борьбы за власть, но и тщетность своих реформаторских усилий. Больше всего, по мнению Бурлацкого, Хрущев был поражен поведением самых близких соратников, подобранных им самим. Наверное, то же самое испытывает мужчина, когда застает любимую и прежде верную ему жену в постели с любовником. Онемение. Но если в последнем случае можно что-то предпринять, то в случае с Хрущевым сделать было ничего нельзя…
Смещение
Из дневниковых записей П. Е. Шелеста. Страницы от 12–13 октября 1964 года.
12 октября. Наконец я вылетел в Москву по сигналу Н. В. Подгорного. Улетая в Москву, я дал указания под разными предлогами пригласить в Киев всех членов и кандидатов в члены ЦК, членов Ревкомиссии КПСС и задержать их на несколько дней в Киеве до особого указания. Все эти организационные меры осуществлялись через А. Н. Соболя, второго секретаря ЦК КПУ. Подобные меры были приняты и по другим республикам. Что же касается членов ЦК от РСФСР, то они, по существу, все были уже в Москве.
В Москве я имел длительную беседу с Подгорным, Брежневым, Кириленко, Шелепиным и другими товарищами. Обсуждался главный вопрос, какую найти форму и причину, чтобы пригласить Н. С. Хрущева в Москву. Не догадается ли он обо всем и не примет ли ответных контрмер?
Обсуждали, какие вопросы поставить на Президиуме в присутствии Хрущева, кому выступить первому — Подгорному или Брежневу. Выступать им первыми нельзя было. Это было бы воспринято как борьба за власть. «Наивная скромность» — оно-то фактически так и было! Ведь никаких идейных или организационных мотивов в подходе к свержению Хрущева не было, а подобострастие перед ним его окружения продолжалось до рокового октябрьского Пленума ЦК. До этого Хрущеву никто не сказал осуждающего слова, только одобрение и преклонение. У многих был страх за свое положение, и он вызывал скрытую неприязнь за организацию интриг вокруг Хрущева. Вот принцип политиканства в борьбе за власть.
12 октября почти весь день заседал Президиум ЦК КПСС без Хрущева. Там вырабатывалась методика проведения Президиума по прибытии и с участием Н. С. Хрущева. Заседание проходило в нервозности, страхе и неуверенности. Наконец, пришли к решению, что причиной для вызова Хрущева на заседание Президиума должно послужить то, что многие члены ЦК от РСФСР, Москвы, Ленинграда, Украины и Грузии задают много вопросов и требуют на них ответы по составлению 7-летнего или 8-летнего плана. Много было вопросов по записке Н. С. Хрущева по реорганизации сельского хозяйства. Что по этим и другим вопросам, мол, требуется ваше присутствие, Никита Сергеевич, члены Президиума тоже такого мнения и считают ваш приезд крайне необходимым. Такова была «легенда». По существу, уже на этом Президиуме обсуждался вопрос о стиле работы Н. С. Хрущева, о мерах и методах устранения его от руководства. Раздавались робкие голоса, мол, возможно, надо разделить посты Первого секретаря ЦК КПСС и Предсовмина, оставив на посту Предсовмина Хрущева. Но, зная характер и приемы Хрущева, против этого предложения яро выступил Брежнев.
Обстановка была довольно сложной. Если бы в кое-каких звеньях получилось хотя бы малейшее колебание, то трудно было предсказать, чем все это могло закончиться. «Гордиев узел» не развязать. Пришли к единому мнению: надо рубить.
Решено было, что на Президиуме первым в обсуждении вопроса должен выступить я — «все же голос периферии» — и сразу дать почувствовать, что Украина критикует существующие порядки и стоит за изменение стиля и методов руководства. Пришли также к единому мнению, что вечером 12 октября надо звонить в Пицунду Н. С. Хрущеву и приглашать, по существу, вызывать, требовать его приезда в Москву на заседание Президиума. По логике, звонить должен был Подгорный, так как он фактически исполнял все обязанности по ЦК. Но после некоторого обсуждения и выступления Подгорного, в котором чувствовалось его нежелание звонить (а доводы были такие, что накануне Хрущев разговаривал с Подгорным и никаких подобных вопросов не возникало, поэтому звонок Подгорного будет нелогичным и может вызвать некоторое подозрение), было решено, что звонить должен Брежнев.