«Седло было моею первою колыбелью; лошадь, оружие и полковая музыка — первыми детскими игрушками и забавами», — писала потом Дурова.
Когда Надюше исполнилось три года, ее дед решил все-таки простить «негодяев» и даже поехал в Киев к архиерею, чтобы тот снял его проклятие с дочери. В письме он благословил «молодых» и сообщил, что ждет их в родовом гнезде, чтобы вручить дочери приданое и повидать внучку.
Правда, исполнилось сие благое намерение только тогда, когда у Дуровых родилось еще двое детей и он отправился в Москву, чтобы получить отставку и назначение на штатскую службу, — а дети с матерью поехали к деду, на Украину. Там старшая внучка просто влюбила в себя всю дворню, потому что благодаря воспитанию дядьки Астахова в своей жизни любила только лошадей и пистолеты. Пятилетняя Надя выстраивала кукол, которые накупил ей дед, и кричала им: «Э-э-эскадр-р-р-р-рон! Сабли наголо! Налево заа-ааезжай!» — и прыгала перед «строем», размахивая «саблей» из дерева. Все взрослые находили это забавным, а мать злилась, драла ее за уши, обещала посадить «на хлеб и воду» и ставила девочку в угол. Хотя та и не понимала — за что ее наказывают?
Дуров после проволочек получил назначение городничим в Сарапул Вятской губернии, и вскоре все семейство переехало туда.
Мать решила вплотную заняться воспитанием юной барышни, которая в будущем должна была стать хозяйкой своего дома и вести хозяйство. Она запрещала ей выходить во двор, насильно усаживала Надю в горнице и заставляла шить, вышивать, плести кружево. Та с тоской покорялась, но мечтала лишь об одном — поскорее вырваться и скакать в поле, бегать по саду, лазать по деревьям и рубить крапиву.
Вот что сама Дурова пишет об этих детских годах: «….мать моя, от всей души меня не любившая, кажется, как нарочно делала все, что могло усилить и утвердить и без того необоримую страсть мою к свободе и военной жизни: она не позволяла мне гулять в саду, не позволяла отлучаться от нее ни на полчаса; и должна была целый день сидеть в ее горнице и плесть кружева; она сама учила меня шить, вязать, и, видя, что я не имею ни охоты, ни способности к этим упражнениям, что все в руках моих и рвется, и ломается, она сердилась, выходила из себя и била меня очень больно по рукам».
Девочке исполнилось 12 лет, когда ее отец купил себе черкесского жеребца Алкида. Он был еще необъезжен, и Дуров сам его усмирял. А Надя, полюбившая это благородное животное с первого взгляда, тайком пробиралась в конюшню и подкармливала его сахаром, хлебом, солью, даже таскала для него у других лошадей овес. Она сама чистила его блестящую шкуру и вскоре добилась того, что конь стал ей доверять. Утром, едва проснувшись, она бежала в конюшню, угощала Алкида лакомством, потом подводила к крыльцу (с земли она на него еще не могла залезть) и галопировала по двору, пока все спали.
Раз ее увидел конюх Ефим и онемел от ужаса — жеребец считался бешеным, неуправляемым. Молча он подбежал к коню и пытался взять его под уздцы, но Алкид встал на дыбы. А Надя только прижалась к шее коня щекой, похлопала его, и конь тут же встал, чтобы малышка могла соскользнуть на землю. А потом она отвела его в стойло — конь послушно шел за ней, мягко трогая губами худенькое плечо.
Пообещав отдавать конюху свои карманные деньги, Надя выпросила себе право тайно брать жеребца. Ночью она тихонько выводила его в проулок, по забору забиралась на спину и вскачь неслась к реке. Иногда она скакала на коне всю ночь, а под утро вернувшись домой, без сил падала на кровать и засыпала, не успев даже раздеться. Горничная рассказала об этом матери, и та решила проследить. Не спала всю ночь, а когда увидела, что Надя выводит из конюшни буйного жеребца, решила, что ее дочь ко всему прочему больна лунатизмом. Но тут конюх гаркнул: «Барышня, куда же вы?» — и мать поняла, что дочь-то совсем не спит, просто «проявляет недопустимое непослушание», и побежала жаловаться отцу. Обозвала Надю «проклятой девчонкой» и, пребольно ухватив за ухо, так и довела ее до спальни, бросив на кровать.
Надя выросла яркой симпатичной девушкой — ее любовь к физическим упражнениям пошла на пользу ее фигуре — она стала стройной и гибкой, на щеках ее играл яркий румянец, брови изгибались красивой дугой, а черные глаза блестели, как спелые вишни. Может, она и не была писаной красавицей, но была «пикантной». Себе же в зеркале она не нравилась, да и мать постоянно твердила, что она «нехороша собой», ставя в пример красоту младшей дочери. Матери вообще все было не по-ее, характер у бывшей красотки оказался скверный, она нудила все время, жаловалась на жизнь — хотя причин тому, право слово, не было. Мать постоянно твердила, что женская доля — это вечное рабство, тягостная зависимость от мужа, тяжелые обязанности по рождению и воспитанию непокорных детей. Так что Надя рано себе уяснила, что женская доля — не сахар, и лучше бы ее как-нибудь миновать. Например, став мужчиной.