Началась война 1812 года. Полк Надежды участвовал как в мелких партизанских стычках, так и в крупных сражениях, например, при Бородино…
В боям она уже привыкла, но тут мучительнее всего был страшный холод, необычный для августа. Ветер дул свирепый, было сыро, ночевали в шалашах… В день главной битвы Надя думала, что навсегда оглохнет от воя снарядов и рева орудий с обеих сторон. Ее эскадрон раз за разом посылали в атаку и отзывали обратно. У нее не было ни перчаток, ни шинели — август все-таки, и она не думала о бое или о ранении, о победе или поражении — только о том, что когда это кончится, она сможет согреться…
Пролетавшим рядом ядром ее контузило, вахмистр тут же отвел ее за строй — нога на глазах раздувалась и чернела, но Надя, не увидев крови, решила, что все обойдется, и вернулась в строй. До вечера уланы сдерживали атаки на своем фланге, но к ночи Дурова уже не могла терпеть боль и вынуждена была признаться вахмистру, что не может более держаться в седле и ее надо отправить в обоз. Впервые за шесть лет службы она призналась, что не в силах справиться с болью и «уступила» ей.
Кое-как она добралась до ближайшей избы в Бородино и. забравшись на печку, провалилась в сон, даже не сняв каску. Но утром ей не стало легче, напротив, боль казалась непереносимой. Она еле-еле взобралась в седло, проехала пол версты и легла в поле… Хорошо, что на дороге показалась телега, — по законам военного времени ее реквизировал сопровождавший Дурову улан. Там, на постое, она встретила старых полковых друзей, которые тотчас выделили Наде теплый тулуп, кусок солонины и чарку водки. Через два дня она вернулась в строй…
Но армия с боями все отступала и отступала. Кстати, в суматохе отступления она ведь попала к самому Кутузову! А отправилась она к нему в страшной обиде на своего командира, который угрожал ей расстрелом за то, что она… потеряла команду фуражиров, разыскивая лошадь. Командир боялся, что фуражиры остались в лесу, занятом неприятелем, а те спокойно доехали до околицы села, занятого нашими войсками, и там остановились, забыв, где договаривались встретиться. Решив, что под начальством такого варвара оставаться она уже не может, Надежда, минуя всех адъютантов и помощников, прорвалась к Кутузову и сказала, что хочет быть его ординарцем.
«…вошла и не только с должным уважением, но даже с чувством благоговения поклонилась седому герою, маститому старцу, великому полководцу. «Что тебе надобно, друг мой?» — спросил Кутузов, смотря на меня пристально. «Я желал бы иметь счастие быть вашим ординарцем во все продолжение кампании и приехал просить вас об этой милости».
Рассказав об обиде, по которой она не может долее оставаться под руководством старого начальника, Дурова назвала себя «храбрым офицером», и при этом слове на лице у Кутузова появилась ехидная улыбка — он, единственный, сразу раскрыл ее тайну, признав в ней женщину. Но все же уточнил ее фамилию и, узнав что — Александров, обнял и сказал, что много слышал о его храбрости и оставляет у себя бессменным ординарцем, чтобы тот немного передохнул от тягот «трудов военных».
Дурова носилась с поручениями «как бледный вампир» (по ее собственному выражению), но больная нога никак не проходила — а вскоре к боли прибавилась лихорадка, и в конце концов ей пришлось признаться Кутузову, что более в армии она оставаться не может. Тот выдал ей подорожную и деньги и сказал, чтобы особенно не расстраивалась, стоять они будут еще долго, может, успеет вернуться к боям…
Всю дорогу ее мучил жар и любопытные обыватели, которые пытались выведать, сдана ли Москва. Но сказала об этом Надя только губернатору Мансурову.
Отец встретил ее на пороге дома и не смог сдержать слез, увидев простреленную и прожженную ее шинель. Надя хотела провести дома пару месяцев и вернуться, взяв с собой младшего брата к Кутузову. Но отец решительно возразил, что 14-летнего мальчишку в зиму не отпустит, лучше им вдвоем дождаться весны, тогда они поедут с его благословением.
«Смоленская дорога. Проезжая лесами, я долго не могла понять причины дурного запаха, наносимого иногда ветром из глубины их. Наконец, я спросила об этом ямщика и получила ответ, какого не могло быть ужаснее, скатанный со всем равнодушием русского крестьянина: «Где-нибудь француз гниет»».
Надежда побывала со своим отрядом в Пруссии и Богемии, храбро сражалась при взятии крепости Модлина и Гамбурга.
В отставку она вышла в 1816 году, после слезных и многочисленных просьб отца, Георгиевским кавалером, в чине штаб-ротмистра и с приличным пансионом. Погостила у родственников в Петербурге, съездила в Малороссию и вернулась в Сарапул, к отцу. После его кончины, пожив одна, перебралась поближе к брату, которого назначили городничим в Елабуге. Жила она там на Московской улице, в своем одноэтажном домике на три окна, со старым слугой.