Я прибыл поздно утром в солнечную субботу и был любезно встречен его женой Элизабет, выглядевшей типичной заведующей хозяйством школы. Огромное старое здание наводило на мысль о сельских вечеринках, которые наверняка бывали в нем когда-то. Все здесь вызывало ощущение нереальности, как если бы, пройдя через ворота, ты перемещался во времени назад в 20-е годы. Хотя интерьер выглядел запущенным, участок поражал великолепием ухоженных газонов и прекрасных клумб вокруг построек. Одна из них, как я отметил про себя, имела форму девятиугольника — этого символа, который пространно рассматривает Успенский в своей последней книге «В поисках чудесного». Это не удивило меня, так как я знал, что одно время Беннетт был учеником Успенского. Вскоре к нам присоединился и сам Беннетт — высокий мужчина с довольно неуклюжей фигурой, с огромными кистями рук и взлохмаченной седой шевелюрой. В своих высоких сапогах и зазелененной старой одежде он походил скорее на садовника, нежели на философа. Объяснив мне, что ему необходимо заняться неотложными делами, Беннетт вытолкал меня наружу и прихватил с собой лейку. Поблизости оказался сад камней, укрытый деревьями от нескромных взглядов. Перед ним находился небольшой прудик, к которому он меня и подвел со словами: «Эдриен, будьте так добры, полейте садик. Я долго не задержусь, самое большее на полчаса, потом у нас будет двадцать минут для обсуждения со мной всего, чего ни пожелаете». С этим он сунул мне в руки лейку и вернулся в дом, оставив меня наедине с окружающей тишиной. Испытывая легкое раздражение и немалое нетерпение, я зачерпнул лейкой воду из прудика и оглядел сомкнутые ряды анютиных глазок и петуний. Это было не совсем то, чего я ожидал. Я ведь проехал более сотни миль, дабы побеседовать с великим человеком о дервишах, и ожидал если и не самого радушного приема, то хотя бы приглашения на чашку чая с дороги. Вместо этого я оказался в одиночестве в странном садике, поливающим какие-то там растения. Не ради этого я приехал сюда, поэтому, зачерпнув несколько раз воду и полив цветы с краю клумбы, я присел и принялся размышлять над вопросами, которые следовало задать в обещанные двадцать минут. Прошла, казалось, целая вечность, когда он вернулся и стал осматривать результаты моей работы. Заглянув за передние ряды цветов на клумбах, Беннетт, естественно, заметил сухую землю в их глубине. Я покраснел от смущения, вдруг сообразив, что то, что я принял за пустяковое задание, было на самом деле своеобразным экзаменом, который я с блеском провалил.
Мы покинули садик и вернулись в дом, где нас ждали чай и обещанная беседа. Происходило это в кабинете Беннетта, оказавшемся, как мне помнится, крошечной комнатенкой на первом этаже. Пригласив меня внутрь, он предложил мне стул у простого деревянного стола: «Сейчас вы сидите на стуле, на котором сидел и Успенский, когда писал «В поисках чудесного». Мы, вероятно, никогда больше не увидимся, так что я в вашем распоряжении на целых двадцать минут для обсуждения всего, чего ни пожелаете. У вас есть вопросы, на которые вы хотели бы получить ответы?» Я прочитал «В поисках чудесного» несколькими годами ранее, когда путешествовал по Швеции, и сильно заинтересовался содержанием этой книги, в частности, изложенным в ней предположением о том, что на Востоке все еще живут «наставники мудрости», подобные библейским волхвам. И вот сейчас я не только сидел на стуле ее автора, но и видел перед собой одного из немногих оставшихся в живых учеников Успенского, способного просветить меня относительно столь необычной книги. Откуда изначально взялись содержащиеся в ней идеи? Знал ли Успенский больше, чем описал? Сохранилось ли еще на Ближнем Востоке — как он намекал — тайное братство посвященных? Все эти и многие другие вопросы я давным-давно жаждал задать Беннетту. И вот я сижу перед ним, и испытываю полный провалов памяти, прежде заполненной множеством мыслей. Я нервно ерзаю на стуле, не в состоянии вспомнить хоть что-нибудь, как если бы вдруг потерял интерес ко всему на свете. Атмосфера, похоже, накаляется, и я вместо того, чтобы задавать умные, философские вопросы, внезапно разражаюсь смехом. И смеюсь я не над ним или над чем-то внешним, а лишь над собой. Я оказываюсь в состоянии того человека из сказки, которому предлагают исполнить три его желания, а он не находит ничего лучше, как попросить сосиску. Жизненно важные минуты утекают безвозвратно, и я наконец беру себя в руки, и мы начинаем разговор о судьбе. В то время я еще не понимаю, что он подразумевает под этим Словом. Лишь много позже, по прочтении некоторых его книг, которые не были опубликованы при его жизни, смог я ухватить истинное значение того, что мы с ним обсуждали тогда.