Более очевидным представляется вариант перевода персидского слова «ман» в смысле качества, передаваемого по наследству в известной семье или расе. Оно как бы служит хранилищем фамильной ценности или традиции. Слово «сар» означает «голова» в буквальном смысле и в значении «главный» или «шеф». Сочетание «сарман», таким образом, призвано означать «главное хранилище» традиции, которая была названа «вечной философией», передаваемой из поколения в поколение «посвященными существами», если воспользоваться определением Гурджиева.
Есть еще одно возможное значение слова «сарман»: «Те, кто был просветлен», или буквально «те, чьи головы были очищены».
Когда я покинул Шерборн, в моей голове крутилась масса мыслей. Во время уик-энда я принимал участие в таких вещах, как «священный танец» и медитация, слушал лекции, но не чувствовал себя в согласии с этим^е-лом. Не привлекали меня ни социальные идеалы, ни жизнь в общине, которая составляла часть шерборнского опыта. Хоть я и не сомневался, что школа могла много дать, но не этого я искал. Я хотел узнать побольше о Наставниках и не был убежден, что пребывание в школе Беннетта даст мне достаточно широкое видение предмета. С сожалением я упаковал свои чемоданы, сердцем чувствуя, что мне не найти здесь то, что уготовила мне судьба. Шагая по подъездной дорожке в направлении автобусной остановки, я увидел Беннетта, сидящим на газонокосилке. Поскольку вся община соблюдала «день молчания», он ничего не сказал мне на прощание, но я не чувствовал себя связанным этим обязательством. Пока я пожимал его руку и объяснял, почему я покидаю его школу, он смотрел на меня рассеянно, как если бы его мысли были заняты чем-то другим. Хотя мне еще предстояло встретиться с ним несколько раз до его кончины примерно через восемнадцать месяцев и даже побывать на его публичных лекциях в Лондоне, я уже был уверен в том, что принял правильное решение. Все же я не сомневался в том, что «Сарманское братство» Гурджиева и далекие восточные края с горами и реками, откуда оно вело свое происхождение, каким-то образом связаны с волхвами из Евангелия от Матфея. Пройдут еще два десятилетия, прежде чем я смогу сам пойти по следу, ибо какое бы предназначение меня ни манило, мне еще нужно было разобраться со своей судьбой.
ГЛАВА 3
ПОИСК СРЕДИ СУФИЕВ
Вскоре после кончины Гурджиева в октябре 1949 года, проведя много времени с ним в последние месяцы его жизни, Беннетт решил отправиться в путешествие на Восток на поиск таинственного Сарманского братства. Хорошо владея турецким языком, понятным не только в Турции, но и во всех землях, когда-то входивших в Оттоманскую империю, он избрал этот регион для своих поисков. Взяв за отправную точку свой излюбленный Стамбул, где он в свое время подвизался в роли британского шпиона, Беннетт собрался посетить Конью, Дамаск, Иерусалим, Багдад и Старый Вавилон и затем вернуться в Европу.
Беннетт проявлял огромный интерес к суфизму — мистическому сердцу ислама. В своей автобиографии «Свидетель» он вспоминает, как в 1920 году посетил в Константинополе Теке мевлеви, или вертящихся дервишей, самого, пожалуй, известного суфийского ордена[10]. Он, наверное, был одним из последних людей с Запада, присутствовавших на ритуале мевлеви в Константинополе, поскольку вскоре их орден, как и все остальные, был запрещен реформатором Ататюрком. В то время танец дервишей в войлочных колпаках не произвел на него особого впечатления. Вернувшись же в 1953 году в Турцию, он первым делом вновь посетил давно заброшенный Теке. Полагая, что его размеры могут скрывать некое тайное знание, он принялся измерять танцевальный зал — Сема-Хане. Вот что он пишет по этому поводу:
«Стоя на покрытом пылью полу и оглядывая разрушающиеся деревянные части помещения, я понял, что означало отношение дервишей к жизни для турок на протяжении более чем семи столетий. Они были «закваской» практической мистики, которая спасла религиозную жизнь Турции от перерождения в формализм».
Его мистические догадки по поводу энергетики и предназначения турецкой монастырской архитектуры нашли подтверждение во время посещения им в священном городе Конья оригинального мевлевийского Теке, в котором похоронен основатель ордена Джалалэтдин Руми[11].
«Находясь в Конье, я каждый день приходил в великую йевлевийскую Теке — дом поэта Джалалэтдина Руми, основателя ордена мевлевийских дервишей. Сема-Хане был построен в XII веке под руководством его сына султана Велада сельджуками Коньи. Это прототип трехсот шестидесяти пяти аналогичных зданий, разбросанных по всей Юго-Западной Азии. Изучая зал, я пришел к убеждению, что размеры и пропорции здания были производными некоего утраченного умения добиваться концентрации психической энергии, которая могла влиять на внутреннее состояние тех, кто собирался там для поклонения богу».
10
Суфийские теке можно сравнить с христианскими монастырями, за исключением того, что дервиши — эквивалент западных монахов — обычно семейные люди, занятые на обычных работах, и не живут в тесной общине. Они, однако, обязаны подчиняться своему шейху, который в качестве «настоятеля» теке служит их муршидом или проводником в праведную жизнь.
11
В 1986 году, следуя по пятам Беннетта, я сам посетил теке в городе Конья. Он оказался одной из самых интересных построек, которые я когда-либо видел: эдакое святилище, претендующее стать музеем. Снаружи, во внутреннем дворе перед зданием находятся обычные удобства для очищения, которые ассоциируются с исламом, там и несколько пожилых мужчин заняты зикром — главным духовным ритуалом суфиев. Обычно он предполагает контроль дыхания с повторяющейся молитвой, хотя точная его форма отличается от общины к общине и служит своеобразным «посвящением». Его цель — повысить сознание и в конечном итоге способствовать единению с Богом. Внутри теке царила атмосфера любви и мира. Около входа находилась гробница самого Руми — искусно исполненная, покрытая роскошными парчовыми тканями, в приделе, стены которого с пола до потолка украшены каллиграфическими письменами. Поблизости находились усыпальницы самых видных его последователей, украшенные изящными тюрбанами, свидетельствующими об их ранге. Сам Сема-Хане оказался меньше, чем я ожидал, и был заполнен стеклянными ящиками с инструментами, текстами и другими памятными вещами общины. И все равно зал полнился памятью о «вертящемся» танце до такой степени, что у меня возникло непреодолимое желание закрутиться и отдаться танцу. Это было странное ощущение, на которое, мне думается, намекал Беннетт, когда писал о том, что здание фокусировало физические энергии.