По материалам следствия получается, что Бестужев взял на себя фактически всю вину за происшедшее: это он скрыл от Бирона мудрое высказывание Остермана и своим обманом подвигнул герцога к регентству. Такой была удобная Остерману версия следствия, так было нужно представить дело в начале 1741 года в выгодном для него свете. Между тем известно, что Бестужев был у Остермана не один, и его товарищи могли бы легко обнаружить перед герцогом обман коллеги.
Известно, что во время следствия в Шлиссельбургской крепости зимой 1740–1741 годов. Бестужев был напуган, ему грозили пытками, и он был вынужден, «очищая» Миниха и Остермана, брать всю вину на себя. Бирон в своих записках вспоминал, что ему дали очную ставку с Бестужевым, «самый вид которого уже возбуждал сожаление», и Бестужев тут же отказался от прежних показаний, в которых брал всю вину на себя, заявив: «Признаюсь торжественно, что я был подкуплен фельдмаршалом Минихом: он обещал мне свободу, но с условием — запутать герцога. Жестокость обращения и страх угроз вынудили меня к ложным обвинениям герцога» [99]. Действительно, чуть позже, когда в марте 1741 года Миних ушел в отставку и перестал влиять на следствие в нужном для него ключе, Бестужев отказался от большей части своих показаний против Бирона. Но при этом он понимал, что с уходом Миниха резко усилился Остерман, интересы которого в этом деле бывший кабинет-министр не мог не учитывать.
Но все попытки следователей снять с Остермана вину в причастности к «затейке Бирона» разбиваются о многочисленные факты его реальных действий в пользу герцога. Пребывание Остермана во дворце, куда он примчался на носилках на глазах всего дипломатического корпуса и где оставался несколько дней [100], несомненно, как и его участие в обсуждении всей ситуации с составлением завещания.
Любопытно, что в донесении от 1 ноября 1740 года Финч сообщает, что регент и его клевреты праздновали победу и хвастались иностранным дипломатам, как все удачно и быстро у них получилось. При этом Бестужев рассказывал, что, добившись принципиального согласия Бирона стать регентом, он, вместе с другими сановниками, отправился за советом к Остерману, как им оформить соответствующую бумагу. Финч пишет: «Так как решительный шаг сделан не был, граф, как слышно, пожелал уклониться от выражения собственного мнения, он признал вопрос слишком важным, не подлежащим его суждению, как иностранцу». Заметим попутно, что первую часть высказывания Остермана — о том, что надо сначала хорошенько обдумать документ о регентстве, — мы как раз встречаем в приведенном выше отрывке из Краткого экстракта. После этого, как пишет Финч, «Бестужев (с которым отношения графа не из лучших) немедленно прервал графа, выразив удивление, как его сиятельство, прожив в России столько лет, занимая одну из важнейших государственных должностей, руководя почти один всеми делами, смотрит на себя как на иностранца; что его мнения никто не насилует, что его только спрашивают — каково оно; что — раз он не намерен высказаться — какая же польза от его присутствия при возникших совещаниях. Граф из этих слов вскоре понял, куда дело клониться, и… заявил, что его плохо поняли, что, по его мнению, регентство нельзя передать в лучшие руки, чем в руки герцога…» Рассказ Бестужева, переданный английским послом, кажется весьма правдоподобным. Известно, что точно так же вел себя Остерман в феврале 1730 года, когда верховники выбирали Анну Иоанновну в императрицы.
Теперь о подписанном Анной Иоанновной документе, так резко изменившем судьбу Анны Леопольдовны, Бирона и многих других. Источниковедческая история Акта (так он назван в записках Бирона), не совсем ясна. В следственных делах 1740–1741 годов фигурируют два документа: «Духовная и Определение о Регентстве» [101]. Но то, что было опубликовано позже, после смерти Анны Иоанновны, 18 октября 1740 года, названия не имеет, но оформлено как типичный манифест: «Божиею милостию Мы, Анна, императрица и самодержица Всероссийская…», и в нем не видно «швов», которые бы соединяли «Духовную», то есть собственно завещание с «Определением о регентстве». Поэтому речь можно вести в целом о завещании, согласно которому престол переходил к императору Ивану Антоновичу, а регентом при нем становился герцог Бирон.
100
Финч сообщал 12 ноября в Лондон весь хронометраж жизни Остермана в первые дни кризиса: «Болезнь покойной императрицы, которую стали считать опасною с 5-го, потребовала присутствия графа во дворце 6-го. Там он пробыл еще 7 и 8, когда Е.в. стало легче и явилась или по крайней мере высказывалась надежда, что опасность миновала. 9-го граф прислал за мной, а 10-го мы приступили к переговорам» (РИО. Т. 85. С. 297).