Фактически угроза глобального потрясения нависала над Россией давно. Если не с восстания на Сенатской площади, то, по крайней мере, с убийства Александра II, после которого запаниковавшее правительство начало тайные переговоры с террористами, а «диктатор сердца», министр внутренних дел Лорис-Меликов выдвинул проект конституции. Это было первое дуновение приближавшейся бури. В тысяча девятьсот пятом блеснули молнии, а двенадцатью годами позже разразилась гроза со шквалом…
К началу семнадцатого года ситуация на фронте для России была обнадеживающей. Хотя немцы уже в течение полутора лет занимали Польшу, Литву и Курляндию, несмотря на все попытки, продвинуться дальше им не удалось. А брусиловский прорыв летом 1916 г., стоивший австрийской армии двух миллионов человек, казалось, внес перелом в ход боевых действий. На юге потомки «чудо-молодцов» Суворова гнали турок в глубь Малой Азии.
Николай II, взявший вместо своего дяди руководство фронтом, готовил на весну новое, решающее наступление. Русская артиллерия была, наконец, обеспечена снарядами — а ведь именно их дефицит стал основной причиной поражений на первой стадии войны. Имелось достаточное количество винтовок, продовольствия и резервов. Наступать солдаты должны были в новой форме, созданной по личному эскизу царя и воспроизводившей традицию стрелецких кафтанов и шлемов-шишаков. («Обновкой» смогла воспользоваться затем Красная армия, и царские шлемы получили легендарное наименование «буденовок»).
Однако дальнейшая ситуация развивалась скорее по планам не русского, а германского командования. В феврале 1917 г. в Петрограде вспыхнули так называемые голодные волнения. Собственно, голода как такового не было: даже в короткий момент перебоев с поставками хлеба в столицу его суточная норма выдачи составляла девятьсот грамм на человека, что в шесть раз превышает норму блокадного Ленинграда 1941–1942 гг. К тому же эти перебои в Питере скоро прекратились. Тем не менее, к середине последнего зимнего месяца волнения, сопровождавшиеся разгромом хлебных лавок и забастовками, приняли столь серьезный характер, что командующий столичным гарнизоном генерал Хабалов вынужден был принять особые меры безопасности, увеличив казачьи и армейские патрули на улицах. Силы порядка получили приказ в случае необходимости стрелять на поражение.
Складывалось впечатление, что смута усердно кем-то подогревается. Охранка утверждала: за волнениями стоит германская агентура. Несколько человек из числа активных подстрекателей якобы сознались в том, что выполняли задание немцев. О том, что такое задание существовало, можно судить и из сообщения уже известного нам Брокдорфа-Ранцау немецкому канцлеру[12] о совещании Парвуса с русскими революционными руководителями в Стокгольме. Одним из аргументов против «немедленных действий» (которые ранее намечались на 22 января) было то обстоятельство, что «правительство…приняло меры к улучшению снабжения продовольствием жителей Петрограда». Другой аргумент заключался в том, что революционеры не были «уверены в своем контроле над массами… что они останутся хозяевами положения, если эти массы выйдут на улицу». В результате приняли решение «отложить восстание до того времени, когда такая уверенность появится». Вероятно, она появилась в феврале 1917 г.
Правда, в дальнейшем никто из руководителей германской разведки не приписывал своему ведомству решающей роли в февральских событиях. Видимо это связано с тем, что еще с начала войны Питер был подчищен от радикалов (их выслали или мобилизовали в армию), а вожди в основном пребывали в эмиграции. Большевик Мстиславский, к примеру, вспоминал, что лишь считанные единицы партийцев оказались в критические дни февраля в столице, и революция застала их врасплох. Несомненно, что финансируемая врагом пацифистская пропаганда сыграла немалую разлагающую роль, но это был далеко не единственный внешний фактор крушения монархии.
…Морозной ночью 17 декабря 1916 г. во дворе особняка графа Юсупова в Петербурге раздались выстрелы. Прибывший на место городовой узрел стоявшего во дворе человека с дымящимся револьвером «соваж» в руке. Появление стража порядка не смутило стрелявшего, и он первым спросил:
— Братец! Узнаешь ли ты меня? Городовой пригляделся. Всклокоченная бородка и горящие глаза говорившего были известны всей России.
— Вы — Владимир Митрофанович Пуришкевич.
— Верно. А знаешь ли, что я сейчас сделал? Думский бузотер выдержал эффектную паузу и затем выдохнул: