Потом донна Розарио отпустила Пелона и легла на качалке; Гарриэта села на подушку у ее ног, и обе женщины, замирая от страха ожидания, остались неподвижны с устремленным взглядом на хорошенькие часы из самых лучших раковин, стоявшие на красивой подставке.
По приказанию капитана Кильда все огни без исключения должны были быть погашены в лагере ровно в десять часов; он обходил дозором, что делал вечером, прежде чем ложился спать, чтобы удостовериться, точно ли исполнено его приказание.
И в этот вечер, как всегда, капитан обошел аккуратно кругом, но не увидел никаких нарушений его приказания; палатка донны Розарио, как все прочие, была окутана или, казалось, окутана полным мраком.
Донна Розарио спала. Капитан потер руки с очевидным удовольствием и, кончив дозор свой, вошел в палатку, где тщательно возобновил свои баррикады.
Мы уже передавали в предшествующей главе, как все эти предосторожности были уничтожены Блю-Девилем,
Расставшись с лейтенантом, Пелон с пассивным послушанием, с которым мы уже знакомы, и хитростью, которую он так ловко скрывал под немного глупым видом, счел себя обязанным исполнить в точности данные ему приказания.
Было немного более половины одиннадцатого; ночь была темна, глубокий мрак кругом; дождь не переставал лить и от сильного ветра хлестал глухо и постоянно по натуральной арке, составленной из утесов и как воздушный мост переброшенный через пространство.
Пелон, казалось, не чувствовал холода и дождя, проникающих сквозь легкую одежду, которою он был прикрыт; он как змея проскользнул вдоль стен утеса, прошел лагерь во всю его длину и, придя к тому месту, где кончалась площадка, где бока горы сбегали и кончались неизмеримою пропастью, остановился на минуту и бросил кругом озабоченный взгляд, желая убедиться в том, что он один.
Но было напрасно стараться разглядеть в этом мраке; он был так густ, что в двух шагах положительно невозможно было различить предметы.
Убежденный, что если он не видит, то и те, которые за ним бы следили, тоже не могут видеть, и успокоенный этой мыслью, очень благоразумной, молодой человек снял с кушака сплетенный из кожи аркан, крепко привязал его к пню гигантского дуба, который как раз возвышался на окраине пропасти, и оставшуюся часть аркана крепко закрутил вокруг руки, затем он наклонился над пропастью и чрезвычайно искусно начал подражать насмешливому свисту кнутовой змеи.
Почти немедленно раздался из глубины пропасти такой же свист.
Этот сигнал повторился с обеих сторон несколько раз, не обратив на себя ничьего внимания; да и большинство часовых спали; после третьего ответа Пелон сильно размахнулся над своей головой арканом, и так как на конце его он привязал порядочной величины камень, то и бросил в пространство конец аркана с такою силой, как бы действуя с помощью камнеметницы.
Четыре или пять минут прошли, потом свист снова раздался, и аркан натянулся.
Пелон конвульсивно вздохнул, как человек, избавленный от тоскливого чувства.
И в самом деле, было нелегко в этом густом мраке, не имея другого путеводителя, как простую случайность, бросить в пространство веревку как можно ближе к руке того, кто этого ожидает; но случай его выручил; Пелон более не сомневался и начал дышать полною грудью, не удерживая дыханья.
Скоро показался человек на краю пропасти и одним прыжком вскочил на площадку.
— Благодарствуй, Пелон, — сказал он тихо.
— Благодарите Бога, сеньор Бенито; это Он все сделал, — отвечал молодой человек.
— Это верно: Он направил аркан, но ты его держал так сильно, как молодой бык. Итак, благодарю еще раз; поторопись же теперь уничтожить следы моего путешествия, и затем пойдем; уже поздно.
— Разве вы не отсюда уйдете?
— Нет, довольно одного раза, черт возьми; я рисковал сто раз переломать себе все кости. К тому же я теряю слишком много времени; выйти из лагеря нетрудно; поторопись же.
Пелон отвязал аркан и обвил его кругом стана; это было сделано в две или три минуты.
— Я к вашим услугам, сеньор Бенито, — сказал он.
— Ты кончил?
— Да.
— Ну, так веди же меня; я не способен отыскать сам; я ничего не вижу.
— Хорошо, не беспокойтесь; пойдемте, я знаю дорогу.
— А Блю-Девиль, где он?
— Я не знаю; вы хотели бы его видеть?
— Да, я желал бы сказать ему несколько слов.
— Кто знает? Может быть, вы его встретите, уходя из лагеря.
— И то правда, это возможно; ты прав; идем, идем, в путь!
— Я вас жду.
— Хорошо, я тут.
— Более ни слова.
— Я нем, как линь.
Они пустились в путь.
Пелон вел дона Бенито Рамиреса за руку; он возвращался по тому же направлению, по которому пришел, прислушиваясь к малейшему шуму и сильно всматриваясь в темноту, хотя нельзя было ничего различить; но Пелон мало об этом заботился; он, казалось, инстинктивно угадывал дорогу, идя вперед, не колеблясь, как будто это было днем.
Это отважное путешествие продолжалось около десяти минут, потом Пелон остановился.
— Вы пришли, — сказал он тихо.
— Что ж? Мы близко от ее палатки? — спросили его тем же тоном.
— В двух шагах от входа; остальное меня не касается, сеньор.
— Но как же мне быть, carai! Я никогда дальше столовой не был; я сделаю какую-нибудь ошибку и разбужу всех.
— Это верно; простите меня, сеньор Бенито, я об этом не подумал; следуйте за мною.
— Вот это дело; но послушай еще минуту. Где я тебя найду, если бы ты мне был нужен?
— На этом самом месте, сеньор, я ведь обязан сторожить ваше спокойствие.
— Это правда; я не знаю, что говорю и что делаю: одна мысль, что я ее увижу, так меня волнует, что я боюсь сойти с ума!.
— Будьте мужественны, сеньор; помните, что при этом свидании вы рискуете не только жизнью своей, но и драгоценной жизнью донны Розарио!
— Эта мысль меня ужасает; но при этом возвращается и мужество, которое было покинуло меня; теперь я чувствую, что силен; что бы ни случилось, я сумею быть мужчиной, идем.
— Пойдемте; а главнее всего молчание.
— Хорошо, будь покоен.
Они проникли в палатку; толстая занавесь, отяжелевшая от дождя, упала за ним с глухим шумом, отчего оба вздрогнули.
Около получаса девушки не поменялись ни одним словом; послышался глухой шум, производимый ходом часов перед боем; наконец прозвучал и бой часов.
— Одиннадцать часов! — прошептала грустно донна Розарио, — одиннадцать, и он не идет.
— Вот он, сударыня! — ответила Гарриэта, с живостью приподнимаясь.
Молодая девушка моментально обернулась; сдержанный крик вырвался невольно из ее груди.
Дон Бенито Рамирес, или, вернее, дон Октавио де Варгас, стоял на пороге, придерживая рукою полуоткрытую занавесь, и смотрел на нее с выражением, которое никакой художник не мог бы передать.
Он был бледен; правая рука сжимала сердце, как будто для того, чтобы удержать сильные его удары; из глаз летели молнии, и сильная радость светилась на его прекрасном мужественном лице.
Не говоря ни слова, смотря пристально в глаза молодой девушке, которая с восторгом ему улыбалась, он сделал несколько шагов, подошел к ней и встал на колени на подушку, где минуту перед тем сидела мисс Гарриэта.
Последняя отошла в самый отдаленный угол палатки, где и осталась неподвижна, задумчивая, но улыбаясь.
— Это вы, наконец это вы! — вы, которую около года я ищу безнадежно, — прошептал молодой человек. — Славу Богу, который допустил найти вас! О, как я страдал от этой продолжительной разлуки.
— А я? — ответила она, — неблагодарный, вы думаете, что я не страдала; увы, никто никогда не может знать, сколько слез может сдержать сердце любящей женщины!
— Бедная Розарио! несчастная!
— О, да, очень несчастная, дон Октавио; я прострадала этот год, одна со своим горем, не имея около себя никого, кто разделил бы со мною гнет этих страданий; окруженная негодяями, которые сделали из меня невольницу, без друзей, без опоры, в неизвестной стране, далеко от всего, что мне дорого, думая и считая себя забытою.